О воле и о жарких джунглях лучше не говорить: он их даже и вспоминать не может, так как родился в зверином концлагере.
Хватает и того, что вот он стоит между облезлых фанерных будок, тесных вонючих клеток, перед толпой людей, торчащих над их праздничным безобразием острым, сгорбленным хребтом и только что не трясущимся от холода. Кожа его, серая, как деревенский, хорошо-таки затасканный шарочек, кое-где аж попротиралась, а в двух местах раздерлась засохшими, неприкрытыми струпьями. Уши свисают обдрипанно, а маленькие глазки смотрят на все грустно - к безнадежности...
Человек был счастлив и немного сентиментален.
По-своему, по-человечески здоровенный, он возвышался над толпой более чем на голову. Серой солдатской ушанкой, молодым румянцем щек, широкими плечами длиннополого, недавно и наконец купленного пальто. В больших руках человека было по теплой детской руке. Забавные, как воженцы, две маленькие дамочки в серых шубках теполи рядом с высозным отцом по мокрому, расковзанному снегу, а время от времени, то на смену, то вместе на руки.
Беда, да и хватит! И вести малышей, и поднимать их было неудобно. Мешал пакет...
Зоопарк приехал в город на гастроли больше недели тому назад. Все это время папа собирался сюда с девочками, на сон рассказывал им всяческие чудеса о том, что будет. И только тут, когда подошли к билетной кассе, он вспомнил, что ничего не взял-ни для Мишки, который за так, конечно, не потанцует, ни для обезьян, что тоже приучен к сладостям.
Что же тут делать?
Зоопарк расположился на пустыре, в эту осень расчищенном от военных руин. Поблизости был только один ларек. А в ларьке не было сейчас даже каких-нибудь суетных, пазлипаных подушечек. Обманутая продавщица посоветовала смешному папе купить у нее сухофруктов. Нашлась газета, мешочек был сделан из целого номера и весь наполнен наголову засушенными, даже, кажется, пыльными грушками и коробочками яблок:
Не вся беда! Мало того, что с пакетом и с детьми ходить неудобно, так еще и угощаться из него никто не хочет.
Самый веселый мишка, что аж морду ущемляет между железными прентами сахара, что топает-танцует за него и заранее и после, те грушки да скрылики только понюхал.
Не захотели их есть и обезьяны. И малыши, что скрэкают да рыщут, бессовестно поблескивая круглыми радугами словно ошпаренных задниц. И та наибольшая, страшная, совсем похожая на черного, волосатого дядю, который вот держится никогда не мытой рукой за прент и что-то все сердито жует да сплевывает, жует да сплевывает, а потом отодвигается в самый уголок и, отвернувшись, ругается шепотом...
Так и дошли они, папа с девочками, до слона. Счастливый отец почувствовал еще большее счастье. Вот он начнет кормить этого здоровила на радость своим»вкусненьким". Словно огромного коня из маленького ведра.
- Папа, а где его ротик?
Отец смеется.
И правда-рот у слона такой, что ни сверху, ни снизу не увидишь.
- Зато, дочка, нос какой!
- Это не нос, это хобот, - поправила, опять же на радость отцу, его вторая, старшая умница.
Веселый человек подставил мешочек слону.
Отец знал, чего не знали дочери, - что слонов нос не только называется хобот. На конце его есть очень хитрый и ловкий отросток-палец. Один, если слон Индийский, а два - если африканский. У этого, африканского, два. Этими пальцами он может, говорят, поковыряться между плитами тротуара и плиты эти развернуть, словно ломиком. А что касается ловкости пальцев, то, наверное, и нитку в иглу затянет.
Ну, а теперь он начнет, на потеху девочкам, брать из газеты по Грушке, по скрилику. Пусть берет, дольше всего, чтобы радость растянулась.
Маленькие слоновьи глаза смотрели на человека не то чтобы только с презрением - у них была еще и снисходительность, и немного надругательства серьезного над сентиментальным, а наиболее то бездонного и несбываемого грусти, страдания, рожденных бес неволей...
Слон протянул хобот, цепнул пальцами за край газетного мешочка и механически-ловким движением бросил его себе под нос - туда, где был его малыш, словно запухший, рот. Даже и челюсти, кажется, не пошевелились поехал пакет, как по конвейеру, в бездонный резервуар невеселого живота.
И не моргнул, не бормотал. Как будто он тебе одолжение сделал избавиться от лишней вещи, от неловкого положения. Стоит, молчит. Якобы не над ним это смеется вся толпа.
...Те девочки в шубках стали тем временем взрослыми. Смотри, что вскоре и им предстоит вести своих "вкусненьких" к запертым в клетки зверям. Тогда, конечно, они снова вспомнят о том далеком послевоенном мешочке с ничтожными сухофруктами. Вспомнят - немного по-другому, чем до сих пор.
Они выросли, а отец соответственно постарел и стал, кажется, менее сентиментален. Может, к внукам, пока что.
Паэма Якуба Коласа «Сымон-музыка» — адзін з найлепшых класічных твораў беларус-кай літаратуры. Яна ўслаўляе таленавітасць бе-ларускага народа. Праз вобраз Сымона, на долю якога з самага пачатку выпалі вялікія выпра-баванні, Колас хацеў паказаць нялегкае жыц-цё свайго народа.
Сымон быў звычайным вясковым хлапчуком. Аднак ужо з самага дзяцінства пачала праяўляц-ца адметнасць яго характару. Хлопчык вельмі глыбока ўспрымаў прыроду, па-свойму тлумачыў розныя яе з'явы. Ён бачыў у гэтых з'явах тое, што іншыя не маглі заўважыць. Але бедната і забітасць перашкаджалі бацькам Сымонкі зразу-мець, што мець такое незвычайнае дараванне, як у іх сына, — вялікае Іпчасце. Таму ўжо ў самым пачатку паэмы мы знаёмімся з нялегкім жыц-цём Сымона ў сям'і. Аўтар параўноўвае лёс хлоп-чыка з лістком на ліпе:
Ён пахілы,
Ён нямілы,
У сям'і не мае сілы.
Тым нялюбы, шпго адметпны,
I брашы з ім непрывешны —
Мусіць лёс тпакі пастылы.
У сям'і Сымонка не мог знайсці аднадумцу, 5о яго ніхто і слухаць не хацеў. Важнай па-дзеяй, якая паўплывала на далейшы лёс хлоп-Іыка, было сяброўства з пастухом, дзедам Ку-рылам. Сымон — рамантык. Дзед Курыла — грактык, рэаліст, ён успрымае свет, зыходзя-ЕЫ са сваіх патрэб жыцця. Таму на пытанні ?ымона ён адказвае на сваё кыцце і веды. Дзед Курыла папярэджвае Сы-Іона, што з яго талентам і імкненнем усё па-наць яго чакае нялёгкая дарога.
Смерць дзеда Курылы паставіла перад Сымонам новыя пытанні— жыцця і смерці.
Чаму так, — думае хлопчык, — дзед памёр, ў прыродзе ўсё засталося, як і было?» Хутка пасля дзедавай смерці Сымонка пакінуў свой дом. Лёс адкрывае перад ім новыя Іляхі, выпрабоўвае хлопчыка. Спачатку Сымон знаёміцца з жабраком, які хітруе і ашукае людзей і думае толькі аб тым, як набіцьваю торбу.
Неяк з-за навальніцы Сымон з жабраком вы-ушаны былі звярнуць з дарогі, каб прасушыц-а і абагрэцца. I тут адбылася галоўная ў жыцці ымона падзея: ён пазнаёміўся з Ганнай. Воб-аз гэтай дзяўчыны не выходзіць з галавы хлоп-а аж да новай сустрэчы. Можна было б зас-шда з Ганнай, ды толькі новая дарога не давала /Іопцу спакою, клікала яго наперад. Прывяла »тая дарога Сымона да карчмы. Але застацца ў карчмара і служыць яму хлопец таксама не змог: быць пад прымусам — не для яго.
Не застаецца жыць Сымон і ў панскім замку, хоць там абяцалі навучыць яго музычнай гра-маце. Іграць аднолькавыя, завучаныя мелодыі юнак не мог, душа поўнілася шчасцем толькі тады, калі мелодыя ішла ад самага сэрца. Бача-чы багацце, у якім жыве князь, хлопчык пачы-нае задумвацца, адкуль жа гэта багацце:
Хто дбаў князю на палацы?
Хто назнёс яму дабра?
Хто выводзіў тыя вежы?
Хто той замак будаваў?..
Потам, кроўю і слязамі
Сцэментованы муры!
Сымон не хацеў жыць пад прымусам. Не-адольным было жаданне свабоды, волі, прага даносіць да людзей сапраўднае мастацтва. Ме-навіта таму не застаўся Сымон ні з жабраком, ні ў княжацкім замку. Ён абраў дарогу ў на-род. Разам з ім пайшла і яго каханая Ганна.
Дакор
Слон был беден и грустен.
О воле и о жарких джунглях лучше не говорить: он их даже и вспоминать не может, так как родился в зверином концлагере.
Хватает и того, что вот он стоит между облезлых фанерных будок, тесных вонючих клеток, перед толпой людей, торчащих над их праздничным безобразием острым, сгорбленным хребтом и только что не трясущимся от холода. Кожа его, серая, как деревенский, хорошо-таки затасканный шарочек, кое-где аж попротиралась, а в двух местах раздерлась засохшими, неприкрытыми струпьями. Уши свисают обдрипанно, а маленькие глазки смотрят на все грустно - к безнадежности...
Человек был счастлив и немного сентиментален.
По-своему, по-человечески здоровенный, он возвышался над толпой более чем на голову. Серой солдатской ушанкой, молодым румянцем щек, широкими плечами длиннополого, недавно и наконец купленного пальто. В больших руках человека было по теплой детской руке. Забавные, как воженцы, две маленькие дамочки в серых шубках теполи рядом с высозным отцом по мокрому, расковзанному снегу, а время от времени, то на смену, то вместе на руки.
Беда, да и хватит! И вести малышей, и поднимать их было неудобно. Мешал пакет...
Зоопарк приехал в город на гастроли больше недели тому назад. Все это время папа собирался сюда с девочками, на сон рассказывал им всяческие чудеса о том, что будет. И только тут, когда подошли к билетной кассе, он вспомнил, что ничего не взял-ни для Мишки, который за так, конечно, не потанцует, ни для обезьян, что тоже приучен к сладостям.
Что же тут делать?
Зоопарк расположился на пустыре, в эту осень расчищенном от военных руин. Поблизости был только один ларек. А в ларьке не было сейчас даже каких-нибудь суетных, пазлипаных подушечек. Обманутая продавщица посоветовала смешному папе купить у нее сухофруктов. Нашлась газета, мешочек был сделан из целого номера и весь наполнен наголову засушенными, даже, кажется, пыльными грушками и коробочками яблок:
Не вся беда! Мало того, что с пакетом и с детьми ходить неудобно, так еще и угощаться из него никто не хочет.
Самый веселый мишка, что аж морду ущемляет между железными прентами сахара, что топает-танцует за него и заранее и после, те грушки да скрылики только понюхал.
Не захотели их есть и обезьяны. И малыши, что скрэкают да рыщут, бессовестно поблескивая круглыми радугами словно ошпаренных задниц. И та наибольшая, страшная, совсем похожая на черного, волосатого дядю, который вот держится никогда не мытой рукой за прент и что-то все сердито жует да сплевывает, жует да сплевывает, а потом отодвигается в самый уголок и, отвернувшись, ругается шепотом...
Так и дошли они, папа с девочками, до слона. Счастливый отец почувствовал еще большее счастье. Вот он начнет кормить этого здоровила на радость своим»вкусненьким". Словно огромного коня из маленького ведра.
- Папа, а где его ротик?
Отец смеется.
И правда-рот у слона такой, что ни сверху, ни снизу не увидишь.
- Зато, дочка, нос какой!
- Это не нос, это хобот, - поправила, опять же на радость отцу, его вторая, старшая умница.
Веселый человек подставил мешочек слону.
Отец знал, чего не знали дочери, - что слонов нос не только называется хобот. На конце его есть очень хитрый и ловкий отросток-палец. Один, если слон Индийский, а два - если африканский. У этого, африканского, два. Этими пальцами он может, говорят, поковыряться между плитами тротуара и плиты эти развернуть, словно ломиком. А что касается ловкости пальцев, то, наверное, и нитку в иглу затянет.
Ну, а теперь он начнет, на потеху девочкам, брать из газеты по Грушке, по скрилику. Пусть берет, дольше всего, чтобы радость растянулась.
Маленькие слоновьи глаза смотрели на человека не то чтобы только с презрением - у них была еще и снисходительность, и немного надругательства серьезного над сентиментальным, а наиболее то бездонного и несбываемого грусти, страдания, рожденных бес неволей...
Слон протянул хобот, цепнул пальцами за край газетного мешочка и механически-ловким движением бросил его себе под нос - туда, где был его малыш, словно запухший, рот. Даже и челюсти, кажется, не пошевелились поехал пакет, как по конвейеру, в бездонный резервуар невеселого живота.
И не моргнул, не бормотал. Как будто он тебе одолжение сделал избавиться от лишней вещи, от неловкого положения. Стоит, молчит. Якобы не над ним это смеется вся толпа.
...Те девочки в шубках стали тем временем взрослыми. Смотри, что вскоре и им предстоит вести своих "вкусненьких" к запертым в клетки зверям. Тогда, конечно, они снова вспомнят о том далеком послевоенном мешочке с ничтожными сухофруктами. Вспомнят - немного по-другому, чем до сих пор.
Они выросли, а отец соответственно постарел и стал, кажется, менее сентиментален. Может, к внукам, пока что.
Человеку вспоминаются временами маленькие слоновьи глаза...
Паэма Якуба Коласа «Сымон-музыка» — адзін з найлепшых класічных твораў беларус-кай літаратуры. Яна ўслаўляе таленавітасць бе-ларускага народа. Праз вобраз Сымона, на долю якога з самага пачатку выпалі вялікія выпра-баванні, Колас хацеў паказаць нялегкае жыц-цё свайго народа.
Сымон быў звычайным вясковым хлапчуком. Аднак ужо з самага дзяцінства пачала праяўляц-ца адметнасць яго характару. Хлопчык вельмі глыбока ўспрымаў прыроду, па-свойму тлумачыў розныя яе з'явы. Ён бачыў у гэтых з'явах тое, што іншыя не маглі заўважыць. Але бедната і забітасць перашкаджалі бацькам Сымонкі зразу-мець, што мець такое незвычайнае дараванне, як у іх сына, — вялікае Іпчасце. Таму ўжо ў самым пачатку паэмы мы знаёмімся з нялегкім жыц-цём Сымона ў сям'і. Аўтар параўноўвае лёс хлоп-чыка з лістком на ліпе:
Ён пахілы,
Ён нямілы,
У сям'і не мае сілы.
Тым нялюбы, шпго адметпны,
I брашы з ім непрывешны —
Мусіць лёс тпакі пастылы.
У сям'і Сымонка не мог знайсці аднадумцу, 5о яго ніхто і слухаць не хацеў. Важнай па-дзеяй, якая паўплывала на далейшы лёс хлоп-Іыка, было сяброўства з пастухом, дзедам Ку-рылам. Сымон — рамантык. Дзед Курыла — грактык, рэаліст, ён успрымае свет, зыходзя-ЕЫ са сваіх патрэб жыцця. Таму на пытанні ?ымона ён адказвае на сваё кыцце і веды. Дзед Курыла папярэджвае Сы-Іона, што з яго талентам і імкненнем усё па-наць яго чакае нялёгкая дарога.
Смерць дзеда Курылы паставіла перад Сымонам новыя пытанні— жыцця і смерці.
Чаму так, — думае хлопчык, — дзед памёр, ў прыродзе ўсё засталося, як і было?» Хутка пасля дзедавай смерці Сымонка пакінуў свой дом. Лёс адкрывае перад ім новыя Іляхі, выпрабоўвае хлопчыка. Спачатку Сымон знаёміцца з жабраком, які хітруе і ашукае людзей і думае толькі аб тым, як набіцьваю торбу.
Неяк з-за навальніцы Сымон з жабраком вы-ушаны былі звярнуць з дарогі, каб прасушыц-а і абагрэцца. I тут адбылася галоўная ў жыцці ымона падзея: ён пазнаёміўся з Ганнай. Воб-аз гэтай дзяўчыны не выходзіць з галавы хлоп-а аж да новай сустрэчы. Можна было б зас-шда з Ганнай, ды толькі новая дарога не давала /Іопцу спакою, клікала яго наперад. Прывяла »тая дарога Сымона да карчмы. Але застацца ў карчмара і служыць яму хлопец таксама не змог: быць пад прымусам — не для яго.
Не застаецца жыць Сымон і ў панскім замку, хоць там абяцалі навучыць яго музычнай гра-маце. Іграць аднолькавыя, завучаныя мелодыі юнак не мог, душа поўнілася шчасцем толькі тады, калі мелодыя ішла ад самага сэрца. Бача-чы багацце, у якім жыве князь, хлопчык пачы-нае задумвацца, адкуль жа гэта багацце:
Хто дбаў князю на палацы?
Хто назнёс яму дабра?
Хто выводзіў тыя вежы?
Хто той замак будаваў?..
Потам, кроўю і слязамі
Сцэментованы муры!
Сымон не хацеў жыць пад прымусам. Не-адольным было жаданне свабоды, волі, прага даносіць да людзей сапраўднае мастацтва. Ме-навіта таму не застаўся Сымон ні з жабраком, ні ў княжацкім замку. Ён абраў дарогу ў на-род. Разам з ім пайшла і яго каханая Ганна.