Константин Воробьев| опубликовано в номере №745, Июнь 1958
В Мой Мир
В закладки
Вставить в блог
Версия для печати
Постоянная ссылка
Сообщить об ошибке
Рассказ
В № 9 журнала «Смена» был опубликован рассказ - быль К. Воробьева «Верное сердце». Редакция получила много откликов на него. Читатели просят познакомить их с Константином Воробьевым, с его новыми произведениями.
Константин Дмитриевич Воробьев родился в 1919 году в Курской области. Юношей приехал в Москву, работал уборщиком в магазине, грузчиком, а вечерами учился. Затем стал профессиональным журналистом. Войну Воробьев закончил командиром отдельной партизанской группы в Литве.
В настоящее время Воробьев живет и работает в Вильнюсе, возглавляет русскую секцию Союза писателей Литовской ССР.
В 1956 году в Вильнюсском издательстве вышел первый сборник его рассказов - «Подснежник», в нынешнем году - еще один сборник - «Седой тополь». Недавно в журнале «Нева» напечатана его повесть «Последние хутора».
«Первое письмо» - новый рассказ Константина Воробьева.
летом я жил в Лосевке - дачной деревне из полутора десятков домов, притаившихся на опушке знаменитой в нашем краю пущи. Хозяин, у которого я снимал жилье, числился е артели надомным сапожником, зачем - то притворялся хворым и душевным человеком. У него были разноцветные глаза - один голубой, а другой карий. Голубой обливал лаской, карий - злобой. Просыпался хозяин чуть свет, шел в одном белье в палисадник, просовывал голову в окно моей комнаты и, опасливо трогая клавиатуру пишущей машинки, сиповатым со сна голосом опрашивал:
- Уже маракуете?
- Тружусь, Адам Егорович, - коротко отвечал я, но это не сообщало ему уважения к моему занятию. Он тихонько хихикал и подмигивал темноватым глазом, будто намекал на что - то скверное, что я только что украдкой сделал, а он подглядел. Потом вытирал глаза, хотя оставались они сухими и хитровато - настороженными, и в десятый раз допытывался:
- И, говорите, платят за это? Уд - дивительно! На чем только городские не поддедюливают!...
Я сразу припоминал косячки на своих ботинках - Адам Егорович взял с меня за них шесть рублей вместо одного, - и мне хотелось сказать ему нечто определенно твердое, но сознание, что Адам Егорович - хозяин, удерживало меня от этого.
Так нас заставало солнце. Хозяин уходил одеваться, но в палисадник вбегал восьмилетний дачник - мой сосед. Он зарывался толстой тушкой в анютины глазки и толстым голосом вопил «не хочу - у». Простоволосая мамаша протягивала к нему сквозь изгородь яйцо и колоратурным сопрано моляще грозила:
- Выпей третье, говорю! Выпей и не вынимай из меня последнее сердце.
На крик являлся Адам Егорович. Он начинал подсчитывать смятые головки цветов, и мне приходилось отправляться в лес...
верстах в четырех от Лосевки я знал одно дремучее место. Там постоянно таился сумрак и прядали одряхлевшие вороны. Между седых сосен большие пауки ткали липкие тугие сети. Длинные пегие ящерицы непуганно шныряли по земле, и временами что - то непутево ухало на дне низины, у протекавшего там ручья. Я приходил сюда с ружьем - для бодрости - и с корзинкой для боровиков; росли они тут сильные, коричневые, плотные. Чтобы не озираться то и дело по сторонам и слышать хоть что - нибудь живое, приходилось петь. В памяти тогда почему - то всплывали одни боевые мелодии, вроде того, что «нас не трогай, мы не тронем». Но даже вдвоем с песней трудно было оставаться в этой глухомани более получаса: хотелось поскорее выйти к солнцу, к птичьим голосам, к жизни.
В этом месте, у подножия исполинского дуба, я нашел однажды великолепный белый гриб, а рядом с ним - сухую ветку с красным лоскутком ветоши. Ни того, ни другого я не коснулся и мимо, но чуть поодаль обнаружил еще два гриба под такими же флажками.
Тогда мною овладело не совсем приятное чувство: я никогда никого не встречал здесь, и заметки над грибами казались странными. Словом, я не захотел взять эти грибы, потолковав сам с собой так: «Мало ли кому и для чего понадобилось примечать их тут!»
Отойдя метров тридцать от дуба, я сел под лохматую ель завтракать. в лесу стояла гнетущая тишина, пахло тленом, смолой и сыростью, и от всего этого охотно верилось в сказочную бабу - ягу и разную иную чертовщину. Дуб и зафлаженные грибы оказались у меня за спиной, и это было почему - то неприятно. Я стал оборачиваться к ним лицом, и в это мгновение е лесу метнулся и повис высокий, почти пронзительный детский голос:
Это было так неожиданно и так тесно связалось с моим лесным настроением, что я выронил хлеб и схватил ружье. У дуба что - то мелькнуло и пропало, и на той же ноте, с той же напряженной страстностью снова прозвенел голос:
Объяснение:
Первое письмо
Константин Воробьев| опубликовано в номере №745, Июнь 1958
В Мой Мир
В закладки
Вставить в блог
Версия для печати
Постоянная ссылка
Сообщить об ошибке
Рассказ
В № 9 журнала «Смена» был опубликован рассказ - быль К. Воробьева «Верное сердце». Редакция получила много откликов на него. Читатели просят познакомить их с Константином Воробьевым, с его новыми произведениями.
Константин Дмитриевич Воробьев родился в 1919 году в Курской области. Юношей приехал в Москву, работал уборщиком в магазине, грузчиком, а вечерами учился. Затем стал профессиональным журналистом. Войну Воробьев закончил командиром отдельной партизанской группы в Литве.
В настоящее время Воробьев живет и работает в Вильнюсе, возглавляет русскую секцию Союза писателей Литовской ССР.
В 1956 году в Вильнюсском издательстве вышел первый сборник его рассказов - «Подснежник», в нынешнем году - еще один сборник - «Седой тополь». Недавно в журнале «Нева» напечатана его повесть «Последние хутора».
«Первое письмо» - новый рассказ Константина Воробьева.
летом я жил в Лосевке - дачной деревне из полутора десятков домов, притаившихся на опушке знаменитой в нашем краю пущи. Хозяин, у которого я снимал жилье, числился е артели надомным сапожником, зачем - то притворялся хворым и душевным человеком. У него были разноцветные глаза - один голубой, а другой карий. Голубой обливал лаской, карий - злобой. Просыпался хозяин чуть свет, шел в одном белье в палисадник, просовывал голову в окно моей комнаты и, опасливо трогая клавиатуру пишущей машинки, сиповатым со сна голосом опрашивал:
- Уже маракуете?
- Тружусь, Адам Егорович, - коротко отвечал я, но это не сообщало ему уважения к моему занятию. Он тихонько хихикал и подмигивал темноватым глазом, будто намекал на что - то скверное, что я только что украдкой сделал, а он подглядел. Потом вытирал глаза, хотя оставались они сухими и хитровато - настороженными, и в десятый раз допытывался:
- И, говорите, платят за это? Уд - дивительно! На чем только городские не поддедюливают!...
Я сразу припоминал косячки на своих ботинках - Адам Егорович взял с меня за них шесть рублей вместо одного, - и мне хотелось сказать ему нечто определенно твердое, но сознание, что Адам Егорович - хозяин, удерживало меня от этого.
Так нас заставало солнце. Хозяин уходил одеваться, но в палисадник вбегал восьмилетний дачник - мой сосед. Он зарывался толстой тушкой в анютины глазки и толстым голосом вопил «не хочу - у». Простоволосая мамаша протягивала к нему сквозь изгородь яйцо и колоратурным сопрано моляще грозила:
- Выпей третье, говорю! Выпей и не вынимай из меня последнее сердце.
На крик являлся Адам Егорович. Он начинал подсчитывать смятые головки цветов, и мне приходилось отправляться в лес...
верстах в четырех от Лосевки я знал одно дремучее место. Там постоянно таился сумрак и прядали одряхлевшие вороны. Между седых сосен большие пауки ткали липкие тугие сети. Длинные пегие ящерицы непуганно шныряли по земле, и временами что - то непутево ухало на дне низины, у протекавшего там ручья. Я приходил сюда с ружьем - для бодрости - и с корзинкой для боровиков; росли они тут сильные, коричневые, плотные. Чтобы не озираться то и дело по сторонам и слышать хоть что - нибудь живое, приходилось петь. В памяти тогда почему - то всплывали одни боевые мелодии, вроде того, что «нас не трогай, мы не тронем». Но даже вдвоем с песней трудно было оставаться в этой глухомани более получаса: хотелось поскорее выйти к солнцу, к птичьим голосам, к жизни.
В этом месте, у подножия исполинского дуба, я нашел однажды великолепный белый гриб, а рядом с ним - сухую ветку с красным лоскутком ветоши. Ни того, ни другого я не коснулся и мимо, но чуть поодаль обнаружил еще два гриба под такими же флажками.
Тогда мною овладело не совсем приятное чувство: я никогда никого не встречал здесь, и заметки над грибами казались странными. Словом, я не захотел взять эти грибы, потолковав сам с собой так: «Мало ли кому и для чего понадобилось примечать их тут!»
Отойдя метров тридцать от дуба, я сел под лохматую ель завтракать. в лесу стояла гнетущая тишина, пахло тленом, смолой и сыростью, и от всего этого охотно верилось в сказочную бабу - ягу и разную иную чертовщину. Дуб и зафлаженные грибы оказались у меня за спиной, и это было почему - то неприятно. Я стал оборачиваться к ним лицом, и в это мгновение е лесу метнулся и повис высокий, почти пронзительный детский голос:
Дор - рогая подруж - женька, Дор - рогая моя подруж - жка!...
Это было так неожиданно и так тесно связалось с моим лесным настроением, что я выронил хлеб и схватил ружье. У дуба что - то мелькнуло и пропало, и на той же ноте, с той же напряженной страстностью снова прозвенел голос:
Дор - рогая лодруж - женька, Дор - рогая моя подруж - жка!