Ванька жуков, девятилетний мальчик, отданный три месяца тому назад в ученье к сапожнику аляхину, в ночь под рождество не ложился спать. дождавшись, когда хозяева и подмастерья ушли к заутрене, он достал из хозяйского шкапа пузырёк с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стал писать. прежде чем вывести первую букву, он несколько раз пугливо оглянулся на двери и окна, покосился на тёмный образ, по обе стороны которого тянулись полки с колодками, и прерывисто вздохнул. бумага лежала на скамье, а сам он стоял перед скамьёй на коленях. «милый дедушка, константин макарыч! — писал он. — и пишу тебе письмо. поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа бога. нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался». ванька перевёл глаза на тёмное окно, в котором мелькало отражение его свечки, и живо вообразил себе своего деда константина макарыча, служащего ночным сторожем у господ живаревых. это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка лет 65-ти, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. днём он спит в людской кухне или с кухарками, ночью же, окутанный в просторный тулуп, ходит вокруг усадьбы и стучит в свою колотушку. за ним, опустив головы, шагают старая каштанка и кобелёк вьюн, прозванный так за свой чёрный цвет и тело, длинное, как у ласки. этот вьюн необыкновенно почтителен и ласков, одинаково умильно смотрит как на своих, так и на чужих, но кредитом не пользуется. под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал. теперь, наверно, дед стоит у ворот, щурит глаза на ярко-красные окна деревенской церкви и, притопывая валенками, с дворней. колотушка его подвязана к поясу. он всплескивает руками, пожимается от холода и, старчески хихикая, щиплет то горничную, то кухарку. — табачку нешто нам понюхать? — говорит он, подставляя бабам свою табакерку. бабы нюхают и чихают. дед приходит в неописанный восторг, заливается весёлым смехом и кричит: — отдирай, примёрзло! понюхать табаку и собакам. подробнее - на -
