20 адо средства выразительности из этого текста вот парадный подъезд. по торжественным дням, одержимый холопским недугом, целый город с каким-то испугом подъезжает к заветным дверям; записав свое имя и званье, разъезжаются гости домой, так глубоко довольны собой, что подумаешь — в том их призванье! а в обычные дни этот пышный подъезд убогие лица: прожектеры, искатели мест, и преклонный старик, и вдовица. от него и к нему то и знай по утрам всё курьеры с бумагами скачут. возвращаясь, иной напевает «трам-трам», а иные просители плачут. раз я видел, сюда мужики подошли, деревенские люди, на церковь и стали вдали, свесив русые головы к груди; показался швейцар. «допусти», — говорят с выраженьем надежды и муки. он гостей оглядел: некрасивы на взгляд! загорелые лица и руки, армячишка худой на плечах, по котомке на спинах согнутых, крест на шее и кровь на ногах, в самодельные лапти обутых (знать, брели-то долгонько они из каких-нибудь дальних губерний). кто-то крикнул швейцару: «гони! наш не любит оборванной черни! » и захлопнулась дверь. постояв, развязали кошли пилигримы, но швейцар не пустил, скудной лепты не взяв, и пошли они, солнцем палимы, повторяя: «суди его бог! », разводя безнадежно руками, и, покуда я видеть их мог, с непокрытыми шли а владелец роскошных палат еще сном был глубоким ты, считающий жизнью завидною упоение лестью бесстыдною, волокитство, обжорство, игру, пробудись! есть еще наслаждение: вороти их! в тебе их но счастливые глухи к не страшат тебя громы небесные, а земные ты держишь в руках, и несут эти люди безвестные неисходное горе в сердцах. что тебе эта скорбь вопиющая, что тебе этот бедный народ? вечным праздником быстро бегущая жизнь очнуться тебе не дает. и к чему? щелкоперов забавою ты народное благо зовешь; без него проживешь ты со славою и со славой умрешь! безмятежней аркадской идиллии закатятся преклонные дни: под пленительным небом сицилии, в благовонной древесной тени, созерцая, как солнце пурпурное погружается в море лазурное, полосами его золотя, — убаюканный ласковым пением средиземной волны, — как дитя ты уснешь, окружен попечением дорогой и любимой семьи (ждущей смерти твоей с нетерпением); к нам останки твои, чтоб почтить похоронною тризною, и сойдешь ты в герой, втихомолку проклятый отчизною, возвеличенный громкой впрочем, что ж мы такую особу беспокоим для мелких людей? не на них ли нам выместить злобу? — еще веселей в чем-нибудь приискать не беда, что потерпит мужик; так ведущее нас провиденье да он же привык! за заставой, в харчевне убогой всё пропьют бедняки до рубля и пойдут, побираясь дорогой, и родная земля! назови мне такую обитель, я такого угла не видал, где бы сеятель твой и хранитель, где бы мужик не стонал? стонет он по полям, по дорогам, стонет он по тюрьмам, по острогам, в рудниках, на железной цепи; стонет он под овином, под стогом, под телегой, ночуя в степи; стонет в собственном бедном домишке, свету божьего солнца не рад; стонет в каждом глухом городишке, у подъезда судов и палат. выдь на волгу: чей стон раздается над великою рекой? этот стон у нас песней зовется — то бурлаки идут волга! весной многоводной ты не так заливаешь поля, как великою скорбью народной переполнилась наша земля, — где народ, там и эх, сердечный! что же значит твой стон бесконечный? ты проснешься ль, исполненный сил, иль, судеб повинуясь закону, всё, что мог, ты уже совершил, — создал песню, подобную стону, и духовно навеки
