ван Сергеевич Тургенев – замечательный русский писатель XIX в., снискавший уже при жизни читательское призвание и мировую известность. Его творчество служило делу отмены крепостного права, вдохновляло на борьбу с самодержавием.
В произведениях Тургенева поэтически запечатлены картины русской природы, красота подлинных человеческих чувств. Автор умел глубоко и тонко постигать современную жизнь, правдиво и поэтично воспроизводя ее в своих произведениях. Подлинный интерес жизни он видел не в остроте ее внешних проявлений, не в интриге, а в сложном мире человеческой психологии, в конечном счете определяющей истинный драматизм отношений между людьми.
Рассказ «Бежин луг» ввел в русскую литературу проблему изображения детского мира и детской психологии. Появление этого рассказа означало новый поворот и расширение темы русского крестьянского мира. В детских его представителях показана его одаренность, красота и в то же время трагизм положения.
В рассказе «Бежин луг» Тургеневым описаны пятеро героев: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. Подробно рассказывая о внешности и особенностях одежды мальчишек, автор показывает разницу их характеров. Федя, мальчик четырнадцати лет, «был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал‑то в поле не по нужде, а так, для забавы». У Павлуши «волосы были всклокоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой», но в то же время чувствуется его характер: «глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила». Ильюша был совсем другой: «лицо… было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую‑то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня». Косте было лет десять, «все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что‑то высказать, для чего на языке, – на его языке по крайней мере, – не было слов». Ваня, мальчик лет десяти, «лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из‑под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь».
Тургеневская ночь духовно раскрепощает человека, тревожит его воображение бесконечными загадками мироздания: «Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь… Бесчисленные золотые звезды, казалось, текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, Вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…»
Ночная природа наталкивает детей на красивые сюжеты легенд, предлагает загадки и сама же рассказывает об их возможном разрешении. Объясняя таинственные явления природы, крестьянские дети не могут избавиться от впечатлений окружающего их мира. Природа тревожит своими загадками мысль человека, дает возможность почувствовать относительность любых открытий, разгадок ее тайн. Она смиряет силы человека, показывая свое превосходство.
С любовью и нежностью рисует Тургенев в рассказе «Бежин луг» крестьянских детей, их богатый духовный мир, их умение тонко чувствовать красоту природы. Писатель стремился не только пробудить в читателе чувство любви и уважения к деревенским ребятишкам, но и заставлял задуматься над их дальнейшей судьбой.
Автора всегда привлекали к себе люди, духовно и эмоционально одаренные, честные и искренние. Такие люди живут и на страницах его произведений, и живут, так же как бывает и в действительности, очень непросто, потому что это люди высоких моральных принципов, высокой требовательности к себе и к другим.
Образы мальчиков – героев рассказа – овеяны лирическим настроением грусти и сочувствия. Но заканчивается он жизнеутверждающей, праздничной картиной наступающего утра.
Тургеневские пейзажи представляют воплощение авторского, тургеневского восприятия природы, героев, которые ему близки и выступают в рассказе как бы его представителями.
Дорога была суха, песчана и оттого тепла. Но иногда спускалась в низинки, становилась влажно-мягкой и потому холодила ногу. Она незаметно вошла в лес. Думается, так же вот входит по вечерам в свой дом женщина-хозяйка, называемая у нас большухой.
Июльский сумеречно-тёплый лес неспешно готовился отойти ко сну. Смолкали одна по-за одной непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой елки. Затвердевала смола. И её запах мешался с запахом сухой, ещё не опустившейся наземь росы.
Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши смятенные души, он был с нами добр, широк, был понятен и неназойлив, от него веяло родиной и покоем, как веет покоем от твоей старой и мудрой матери…
Ах, тишина, как отрадна и не тревожна бывает она порой, как хорошо тогда жить. И это была как раз та счастливая тишина. Хотя где-то неопределенные и по происхождению явно человеческие звуки выявляли окрестные деревни. Но это еще больше оттеняло главную мелодию нашего состояния. Мелодия же нашего состояния заключалась в том, что кругом нас и в нас самих жил отрадный, добрый, засыпающий лес, и жила июльская ночь, и была везде наша родина.
Обычно большие понятия ничего не выигрывают от частого употребления слов, выражающих их. И тогда мы либо стыдимся пользоваться такими словами, либо ищем новые, еще не затасканные досужими языками и перьями. И обычно ничего не выходит из этой затеи. Потому что большим понятиям нет дела до нашей словесной возни, они живут без нашего ведома, снова и снова питая смыслом и первоначальным значением слова, выражающие их. Да, лопаются, наверное, только ложные святыни, требуя для себя все новых переименований. Я думал об этом, слушая крик затаившегося коростеля. И вдруг ощутил еще невидимый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест невидимой и неслышимой реки, ее близость. В дорожном просвете, в этом готовящемся к ночному покою лесу я увидел домик. Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре. Я перелез осек – высокую изгородь, которая определяет границы лесных выпасов, – и увидел опять, как дорога, словно не желая быть назойливой, ушла куда-то вправо. Еле заметная тропка ответвилась от нее, попетляла меж сосен и умерла на полянке, около домика. Несмотря на ночные сумерки, трава на полянке белела цветочками земляники. Она, эта ягода моего детства, особенно густо цвела позади домика: я стоял на одном месте, боясь переступить и растоптать ее белые звездочки. Тотчас же родилась где-то между ключицами и остановилась в горле жаркая нежность к этим звездочкам, но я тут же изловил себя на сентиментальности. В таких случаях всегда хочется закурить. И я в несколько затяжек прикончил горькую сигарету. Казалось кощунством бросить окурок в эту первозданную чистую траву, я затолкал окурок в спичечную коробку. Наверное, огонь не был погашен до конца, потому что спички вдруг вспыхнули, и запах жженой селитры заставил меня ощутить, как лёгок, незаметен, как чист воздух здесь, на Бобришном угоре.
Я вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик. Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, березовую и рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река. Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими бесшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором. Тот, противоположный берег, был тоже не низкий, холмистый, но угор все равно господствовал над ним. Там, у воды, белели песчаные косы, а дальше клубилась лиственная зелень, перемежаемая более темными сосняками и ельниками. Левее была обширная, пересеченная извилистой старицей и окаймленная лиственным недвижимым лесом пойма. Коростель как раз и жил в этой пойме. Сейчас он снова размеренно драл нога о ногу, как говорят в народе. Пойма была спокойно-светла, копила в своих низинках белый туманец, и он сперва стушевывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну еще некошеного луга.
Домик таинственно и кротко глядел на все это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники.
ван Сергеевич Тургенев – замечательный русский писатель XIX в., снискавший уже при жизни читательское призвание и мировую известность. Его творчество служило делу отмены крепостного права, вдохновляло на борьбу с самодержавием.
В произведениях Тургенева поэтически запечатлены картины русской природы, красота подлинных человеческих чувств. Автор умел глубоко и тонко постигать современную жизнь, правдиво и поэтично воспроизводя ее в своих произведениях. Подлинный интерес жизни он видел не в остроте ее внешних проявлений, не в интриге, а в сложном мире человеческой психологии, в конечном счете определяющей истинный драматизм отношений между людьми.
Рассказ «Бежин луг» ввел в русскую литературу проблему изображения детского мира и детской психологии. Появление этого рассказа означало новый поворот и расширение темы русского крестьянского мира. В детских его представителях показана его одаренность, красота и в то же время трагизм положения.
В рассказе «Бежин луг» Тургеневым описаны пятеро героев: Федя, Павлуша, Ильюша, Костя и Ваня. Подробно рассказывая о внешности и особенностях одежды мальчишек, автор показывает разницу их характеров. Федя, мальчик четырнадцати лет, «был стройный мальчик, с красивыми и тонкими, немного мелкими чертами лица, кудрявыми белокурыми волосами, светлыми глазами и постоянной полувеселой, полурассеянной улыбкой. Он принадлежал, по всем приметам, к богатой семье и выехал‑то в поле не по нужде, а так, для забавы». У Павлуши «волосы были всклокоченные, черные, глаза серые, скулы широкие, лицо бледное, рябое, рот большой», но в то же время чувствуется его характер: «глядел он очень умно и прямо, да и в голосе у него звучала сила». Ильюша был совсем другой: «лицо… было довольно незначительно: горбоносое, вытянутое, подслеповатое, оно выражало какую‑то тупую, болезненную заботливость; сжатые губы его не шевелились, сдвинутые брови не расходились – он словно все щурился от огня». Косте было лет десять, «все лицо его было невелико, худо, в веснушках, книзу заострено, как у белки; губы едва было можно различить; но странное впечатление производили его большие, черные, жидким блеском блестевшие глаза; они, казалось, хотели что‑то высказать, для чего на языке, – на его языке по крайней мере, – не было слов». Ваня, мальчик лет десяти, «лежал на земле, смирнехонько прикорнув под угловатую рогожу, и только изредка выставлял из‑под нее свою русую кудрявую голову. Этому мальчику было всего лет семь».
Тургеневская ночь духовно раскрепощает человека, тревожит его воображение бесконечными загадками мироздания: «Я поглядел кругом: торжественно и царственно стояла ночь… Бесчисленные золотые звезды, казалось, текли все, наперерыв мерцая, по направлению Млечного Пути, и, право, глядя на них, Вы как будто смутно чувствовали сами стремительный, безостановочный бег земли…»
Ночная природа наталкивает детей на красивые сюжеты легенд, предлагает загадки и сама же рассказывает об их возможном разрешении. Объясняя таинственные явления природы, крестьянские дети не могут избавиться от впечатлений окружающего их мира. Природа тревожит своими загадками мысль человека, дает возможность почувствовать относительность любых открытий, разгадок ее тайн. Она смиряет силы человека, показывая свое превосходство.
С любовью и нежностью рисует Тургенев в рассказе «Бежин луг» крестьянских детей, их богатый духовный мир, их умение тонко чувствовать красоту природы. Писатель стремился не только пробудить в читателе чувство любви и уважения к деревенским ребятишкам, но и заставлял задуматься над их дальнейшей судьбой.
Автора всегда привлекали к себе люди, духовно и эмоционально одаренные, честные и искренние. Такие люди живут и на страницах его произведений, и живут, так же как бывает и в действительности, очень непросто, потому что это люди высоких моральных принципов, высокой требовательности к себе и к другим.
Образы мальчиков – героев рассказа – овеяны лирическим настроением грусти и сочувствия. Но заканчивается он жизнеутверждающей, праздничной картиной наступающего утра.
Тургеневские пейзажи представляют воплощение авторского, тургеневского восприятия природы, героев, которые ему близки и выступают в рассказе как бы его представителями.
Дорога была суха, песчана и оттого тепла. Но иногда спускалась в низинки, становилась влажно-мягкой и потому холодила ногу. Она незаметно вошла в лес. Думается, так же вот входит по вечерам в свой дом женщина-хозяйка, называемая у нас большухой.
Июльский сумеречно-тёплый лес неспешно готовился отойти ко сну. Смолкали одна по-за одной непоседливые лесные птицы, замирали набухающие темнотой елки. Затвердевала смола. И её запах мешался с запахом сухой, ещё не опустившейся наземь росы.
Везде был отрадный, дремотный лес. Он засыпал, врачуя своим покоем наши смятенные души, он был с нами добр, широк, был понятен и неназойлив, от него веяло родиной и покоем, как веет покоем от твоей старой и мудрой матери…
Ах, тишина, как отрадна и не тревожна бывает она порой, как хорошо тогда жить. И это была как раз та счастливая тишина. Хотя где-то неопределенные и по происхождению явно человеческие звуки выявляли окрестные деревни. Но это еще больше оттеняло главную мелодию нашего состояния. Мелодия же нашего состояния заключалась в том, что кругом нас и в нас самих жил отрадный, добрый, засыпающий лес, и жила июльская ночь, и была везде наша родина.
Обычно большие понятия ничего не выигрывают от частого употребления слов, выражающих их. И тогда мы либо стыдимся пользоваться такими словами, либо ищем новые, еще не затасканные досужими языками и перьями. И обычно ничего не выходит из этой затеи. Потому что большим понятиям нет дела до нашей словесной возни, они живут без нашего ведома, снова и снова питая смыслом и первоначальным значением слова, выражающие их. Да, лопаются, наверное, только ложные святыни, требуя для себя все новых переименований. Я думал об этом, слушая крик затаившегося коростеля. И вдруг ощутил еще невидимый Бобришный угор. Ощутил мощный ток покамест невидимой и неслышимой реки, ее близость. В дорожном просвете, в этом готовящемся к ночному покою лесу я увидел домик. Домик с белым крыльцом, на Бобришном угоре. Я перелез осек – высокую изгородь, которая определяет границы лесных выпасов, – и увидел опять, как дорога, словно не желая быть назойливой, ушла куда-то вправо. Еле заметная тропка ответвилась от нее, попетляла меж сосен и умерла на полянке, около домика. Несмотря на ночные сумерки, трава на полянке белела цветочками земляники. Она, эта ягода моего детства, особенно густо цвела позади домика: я стоял на одном месте, боясь переступить и растоптать ее белые звездочки. Тотчас же родилась где-то между ключицами и остановилась в горле жаркая нежность к этим звездочкам, но я тут же изловил себя на сентиментальности. В таких случаях всегда хочется закурить. И я в несколько затяжек прикончил горькую сигарету. Казалось кощунством бросить окурок в эту первозданную чистую траву, я затолкал окурок в спичечную коробку. Наверное, огонь не был погашен до конца, потому что спички вдруг вспыхнули, и запах жженой селитры заставил меня ощутить, как лёгок, незаметен, как чист воздух здесь, на Бобришном угоре.
Я вышел к высокому, почти обрывистому берегу, на котором стоял домик. Далеко внизу, сквозь сосновые лапы, сквозь кусты ивы, березовую и рябиновую листву виднелась не очень широкая, светлая даже ночью река. Она набегала к угору издалека, упиралась в него своими бесшумными сильными струями и заворачивала вправо, словно заигрывая с Бобришным угором. Тот, противоположный берег, был тоже не низкий, холмистый, но угор все равно господствовал над ним. Там, у воды, белели песчаные косы, а дальше клубилась лиственная зелень, перемежаемая более темными сосняками и ельниками. Левее была обширная, пересеченная извилистой старицей и окаймленная лиственным недвижимым лесом пойма. Коростель как раз и жил в этой пойме. Сейчас он снова размеренно драл нога о ногу, как говорят в народе. Пойма была спокойно-светла, копила в своих низинках белый туманец, и он сперва стушевывал, потом тихо гасил цветочную синь и желтизну еще некошеного луга.
Домик таинственно и кротко глядел на все это с высоты угора, а позади тихо спали тёплые ельники.
Подойдёт?