Главный герой рассказа — человек необразованный, не лишенный свойственных русским недостатков, в том числе дружбы с «зеленым змием» . Однако основное свойство Левши — необыкновенное, чудесное мастерство. Он утер нос «аглицким мастерам» , подковал блоху такими мелкими гвоздями, что и в самый сильный «мелкоскоп» не увидишь. Образом Левши Лесков доказывал, что неверно мнение, вложенное в уста императора Александра Павловича: у иностранцев «такие природы совершенства, что как посмотришь, то уже больше не будешь спорить, что мы, русские, со своим значением никуда не годимся» . Левша не поддается никаким соблазнам и отказывается предать Родину, жертвуя жизнью, чтобы передать: «Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни Бог, войны, они стрелять не годятся» . Но чиновники так и не передали ни тогдашнему императору, ни его преемнику этого предупреждения, в. результате чего будто бы русская армия проиграла Крымскую войну. И когда друг Левши «аглицкий полшкипер» на замечательном ломаном языке утверждает: «У него хоть и шуба овечкина, так душа человечкина» , с нами говорит уже сам автор рассказа. И в заключительной главке «Левши» Лесков сбрасывает маску простодушного и малограмотного повествователя, сразу перенося читателей из времени Левши в современность (рассказ был создан в 1881 г.) : «Теперь все это уже «дела минувших дней» и «преданья старины» , хотя и не глубокой, но предания эти нет нужды торопиться забывать, несмотря .на баснословный склад легенды и эпический характер ее главного героя. Собственное имя Левши, подобно именам многих величайших гениев, навсегда утрачено для потомства; но как олицетворенный народною фантазиею миф он; интересен, а его похождения могут служить воспоминанием эпохи, общий дух которой схвачен метко и верно» . Образ Левши, по мысли писателя, напоминает о тех временах, когда имело значение «неравенство талантов и дарований» , и заставляет с грустью смотреть на современность, когда, «благоприятствуя возвышению заработка, машины не благоприятствуют артистической удали, которая иногда превосходила меру, вдохновляя народную фантазию к сочинению подобных нынешней баснословных легенд».
Композитор Эдвард Григ назвал свою музыкальную картину «Утро». Услыхав, что музыка называется «Утро», мы невольно начинаем как бы переводить музыку на язык давно знакомых нам зрительных образов. Один из нас представляет легкий рассеивающийся туман, утреннюю дымку, из которой сначала неясно, а потом все четче (музыка становится все громче) прорисовываются очертания какого-нибудь пейзажа. А могут возникнуть и иные образы. И они будут связаны не с конкретными изображениями и картинами, а лишь с ощущениями и настроениями утра, тоже хорошо нам знакомыми. Настает пробуждение, чувства еще смутные, неясные, утренняя прохлада и свежесть, на смену которым приходит солнечное тепло (может, об этой перемене говорит нарастание звучности?)… И все это может быть связано не со зримыми картинами, а лишь с памятью наших чувств, ощущений, настроений. Но кто знает, что сказал бы сам композитор, если бы мы поделились с ним своими мыслями. Может, он сказал бы нам: «Почему вы решили, что я хотел рассказать вам лишь об утре какого-то дня? Ведь утро может быть и у человека, и у природы, и у жизни. Утро — это образ рассвета, образ начала, образ надежды…» И хотя любовь, начало, надежду трудно нарисовать в виде каких-то определенных предметов или картин, композитор сумел это сделать через образы прекрасного светлого утра… Вот и получается, что, слушая «Утро» Грига, люди по-разному воспринимают эту музыку. Кто зримо и буквально рисует прекрасную картину утра. Кто весь во власти неуловимых, сменяющих друг друга чувств и ощущений, которые вызвало у них это музыкальное воспоминание об утре. А кто сидит в задумчивости, настроившись на философский лад, и слышится ему в звуках «Утра» песня надежды.
Один из нас представляет легкий рассеивающийся туман, утреннюю дымку, из которой сначала неясно, а потом все четче (музыка становится все громче) прорисовываются очертания какого-нибудь пейзажа. А могут возникнуть и иные образы. И они будут связаны не с конкретными изображениями и картинами, а лишь с ощущениями и настроениями утра, тоже хорошо нам знакомыми.
Настает пробуждение, чувства еще смутные, неясные, утренняя прохлада и свежесть, на смену которым приходит солнечное тепло (может, об этой перемене говорит нарастание звучности?)… И все это может быть связано не со зримыми картинами, а лишь с памятью наших чувств, ощущений, настроений.
Но кто знает, что сказал бы сам композитор, если бы мы поделились с ним своими мыслями. Может, он сказал бы нам: «Почему вы решили, что я хотел рассказать вам лишь об утре какого-то дня? Ведь утро может быть и у человека, и у природы, и у жизни. Утро — это образ рассвета, образ начала, образ надежды…»
И хотя любовь, начало, надежду трудно нарисовать в виде каких-то определенных предметов или картин, композитор сумел это сделать через образы прекрасного светлого утра…
Вот и получается, что, слушая «Утро» Грига, люди по-разному воспринимают эту музыку. Кто зримо и буквально рисует прекрасную картину утра. Кто весь во власти неуловимых, сменяющих друг друга чувств и ощущений, которые вызвало у них это музыкальное воспоминание об утре. А кто сидит в задумчивости, настроившись на философский лад, и слышится ему в звуках «Утра» песня надежды.