Стихотворение «Листок» было написано М.Ю. Лермонтовым в 1841 году. Образ листка, гонимого бурей, был широко распространен в русской и европейской литературе, разрабатывался в творчестве А. Арно, В. А. Жуковского, И.И. Козлова. Тема стихотворения — бесприютность одинокой души в жестоком, враждебном мире. Мы можем отнести стихотворение к философской лирике, с элементами пейзажа. Стихотворение несет в себе символ-аллегорию. Судьба листка, оторвавшегося от «ветки родимой», — судьба странника, потерявшего Родину. Мотив странника, изгнанничества всегда был характерен для творчества Лермонтова (стихотворения «Тучи», «Ветка Палестины», «Парус»). Образы природы в этих произведениях аллегоричны и Символичны, с их раскрывается внутренний мир лирического героя. То же самое мы видим и в стихотворении «Листок». Дубовый листок у Лермонтова оторвался «от ветки родимой», стал жертвой жестокой бури, испытал много горя на своем пути и вот, наконец, докатился до Черного моря. Он видит молодую, прекрасную чинару, пытается обрести кров и пристанище, однако все попытки его тщетны. Чинара пресыщена жизненными впечатлениями, она очень дорожит своим покоем, она проникнута чувством собственного превосходства, исполнена самолюбования. Судьба несчастного листка оставляет ее безучастной. В сердце ее нет места жалости, сочувствию. Рассказ листка о его суровой Отчизне, о беспокойной судьбе и чудных скитаниях по свету не рождает в душе ее ни интереса, ни любопытства. Чинара враждебно настроена по отношению к усталому путнику: Иди себе дальше, о странник! тебя я не знаю! Я солнцем любима, цвету для него и блистаю; По небу я ветви раскинула здесь на просторе, И корни мои умывает холодное море. Образы листка и чинары в этом произведении антитетичны. В аллегорической форме, используя прием олицетворения, М.Ю. Лермонтов передает основную мысль стихотворения: в этом мире нет места жалости и состраданию, одинокая душа нигде не сможет найти себе приюта, благополучие и счастье глухи к бедам, горестям и одиночеству. Стихотворение написано пятистопным амфибрахием. Поэт использует различные средства художественной выразительности: эпитеты («с тоскою глубокой», «меж листьев своих изумрудных», «рассказов мудреных и чудных»), олицетворение («с ней шепчется ветер»), инверсию («Один и без цели по свету ношуся давно я»). На фонетическом уровне мы находим аллитерацию («У Черного моря чинара стоит молодая») и ассонанс («Дубовый листок оторвался от ветки родимой»).
и вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни горького запаха кашии на полянах, ни холодных лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки.
здесь мне нравится и пленяет только море. это удивительное зрелище. утром оно лиловое, гладкое как стекло, над ним подымается легкий парок; днем оно ослепительно нежное, синее, вечером быстро темнеет, на горизонте подолгу пылают огромные и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат.
однако мне было скучно на юге, не хватало тут северных лесов, и был я точно одинок без них. и никак не работалось.
однажды утром я встал в плохом настроении. вся палата была залита горячим солнцем, слабый ветерок играл белой занавеской на . я долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. но этот этюд мне совсем не понравился в то утро, я закурил и подумал сердито: "надо уезжать, это безобразие! "
вдруг я услышал будто шелест крыльев, и показалось: что-то черное взъерошенным комом упало за тюлевой занавеской .
я удивился и вышел на . на перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело и внимательно поглядывала на меня. с какой целью она прилетела сюда, было неизвестно. внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними - море и пляж, усыпанный телами загорающих: везде был солнечный простор.
- ты зачем? - сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула любопытно другим глазом и, кивнув мне, произнесла, вроде знакомясь; "кла-ра! "
тогда я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, только опять нагнула голову; и я, протянув руку, погладил ее.
- ишь ты! - сказал я. - ты откуда?
"кла-ра! " - несколько уже недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом. я засмеялся, указал на дверь и пригласил ее:
- а ну заходи ко мне, если ты не боишься.
не успел я это сказать, как ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. я был окончательно удивлен. паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, неожиданно поскользнулась, но сейчас же подперлась своим хвостом, как палкой, снова пробормотала с неудовольствием: "кла-ра! "
я сразу догадался, что мне надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, потом налил туда молока. глядя на мои приготовления, ворона все с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей.
- ну ешь! - весело сказал я и при этом отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока.
- как тебя звать? - спросил я.
"кла-ра! " - ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела на меня презрительно, точно говоря: "будто и не знаешь! "
- а, клара! - обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал, сед на стул и начал наблюдать.
и вот однажды мне пришлось поехать не в деревню, а на юг, в санаторий, отдыхать, на прекрасный юг с его жарой, декоративными пальмами и душными бархатными ночами, где нет ни горького запаха кашии на полянах, ни холодных лесных озер, в которых на закатах бьют хвостами пудовые щуки.
здесь мне нравится и пленяет только море. это удивительное зрелище. утром оно лиловое, гладкое как стекло, над ним подымается легкий парок; днем оно ослепительно нежное, синее, вечером быстро темнеет, на горизонте подолгу пылают огромные и тают дымки пароходов, уходящих в этот огненный закат.
однако мне было скучно на юге, не хватало тут северных лесов, и был я точно одинок без них. и никак не работалось.
однажды утром я встал в плохом настроении. вся палата была залита горячим солнцем, слабый ветерок играл белой занавеской на . я долго валялся в постели и смотрел на мольберт: вчера начал писать вечернее море. но этот этюд мне совсем не понравился в то утро, я закурил и подумал сердито: "надо уезжать, это безобразие! "
вдруг я услышал будто шелест крыльев, и показалось: что-то черное взъерошенным комом упало за тюлевой занавеской .
я удивился и вышел на . на перилах сидела нахохлившаяся ворона и одним глазом смело и внимательно поглядывала на меня. с какой целью она прилетела сюда, было неизвестно. внизу зеленел санаторный парк, пальмы и кипарисы, за ними - море и пляж, усыпанный телами загорающих: везде был солнечный простор.
- ты зачем? - сказал я, но ворона ничуть не испугалась моего голоса, взглянула любопытно другим глазом и, кивнув мне, произнесла, вроде знакомясь; "кла-ра! "
тогда я усмехнулся, подошел ближе, ворона продолжала сидеть на перилах, только опять нагнула голову; и я, протянув руку, погладил ее.
- ишь ты! - сказал я. - ты откуда?
"кла-ра! " - несколько уже недовольно повторила ворона и нетерпеливо тряхнула хвостом. я засмеялся, указал на дверь и пригласил ее:
- а ну заходи ко мне, если ты не боишься.
не успел я это сказать, как ворона спрыгнула с перил, отодвинула клювом занавеску и вошла в комнату, стуча по паркету когтями. я был окончательно удивлен. паркет оказался так гладко натерт, что ворона, спеша войти, неожиданно поскользнулась, но сейчас же подперлась своим хвостом, как палкой, снова пробормотала с неудовольствием: "кла-ра! "
я сразу догадался, что мне надо делать: быстро взял в ванной мыльницу, сполоснул, поставил ее на пол, накрошил хлеба, потом налил туда молока. глядя на мои приготовления, ворона все с нетерпением трясла хвостом, а раз довольно сердито стукнула клювом по мухе, которая села на пол рядом с мыльницей.
- ну ешь! - весело сказал я и при этом отошел в сторону, чтобы она не стеснялась. ворона подошла к мыльнице и стала так мотать в клюве хлеб, что во все стороны полетели брызги молока.
- как тебя звать? - спросил я.
"кла-ра! " - ответила ворона с полным клювом хлеба и посмотрела на меня презрительно, точно говоря: "будто и не знаешь! "
- а, клара! - обрадованно сказал я, но больше вопросов не задавал, сед на стул и начал наблюдать.
кончив есть, клара немного подумала,