Сто тридцатый сонет Уильяма Шекспира входит в тематическую группу сонетов, посвящённых смуглой возлюбленной – женщине с тёмными волосами и глазами.
Представители автобиографической теории создания сонетов (Гервинус, Ульрици, Свинбэрн, Фэрниваль, Дауден и другие) видели в последней придворную даму Елизаветы I – леди Мэри Фиттон, чья измена, по их мнению, окрасила в тёмные тона всё творчество Шекспира с 1600 по 1609 год. Исследователи, придерживающиеся литературной точки зрения на формирование сонетов (Ч. Найт, Стоунтон, Дайс и Делиус), указывают на то, что молодая дама была светлой блондинкой, и единственным прототипом «смуглой возлюбленной» может служить собирательный образ женщин, воспевавшихся целым рядом французских и итальянских сонетистов ещё до Шекспира.
Сто тридцатый сонет – литературная пародия на классические любовные сонеты времён Петрарки (впервые это мнение было высказано Н. Стороженко в 1902 году), в которых в прямых комплиментах воспевалась красота возлюбленных с целью «уложить» их в постель (указание на это мы находим в «сонетном ключе» - двустишии, завершающим произведение: «belied» - «оболганная» и «уложенная»). Шекспир заимствует метафорические образы предшественников, но использует их для того, чтобы подчеркнуть земную сущность женщины, которую он считает ничуть не хуже тех, «кого в сравненьях славит ложь» (перевод А. Финкеля).
Возлюбленная лирического героя – «mistress» (любовница) становится любовью («my love») только к финалу. В сонетах, предшествующих Шекспиру, всё происходит с точностью до наоборот – в начале идёт обольщение комплиментами, затем телесное обладание возлюбленной.
Современные переводы сто тридцатого сонета на русский язык воспроизводят его в виде лирического стихотворения. Пародийную сущность сонета можно увидеть только при подстрочном переводе с языка оригинала. Женщина, описываемая Шекспиром, имеет:
глаза, которые совершенно не похожи на солнце;
розовые губы, уступающие в цвете красным кораллам;
бурые груди, которые во времена Елизаветы I должны были быть белее снега;
волосы в виде чёрных проволок;
щёки, не цветущие розами;
запах, уступающий по своей приятности ряду других запахов, нравящихся лирическому герою гораздо больше;
тяжёлая поступь, которую сложно сравнить с лёгким шагом богинь.
Вышеприведённые сравнения могли бы показаться недостатками, если бы они плавно не перетекали в два несомненных достоинства, никак не связанных с самой женщиной:
желание лирического героя слушать, как говорит его возлюбленная, рождённое его собственным чувством к ней;
ничем необъяснимая любовь, какой ей и положено быть, по мнению, Шекспира.
Всё, что важно для лирического героя в возлюбленной, это та тяга, которую он сам к ней испытывает. Страсть персонажа вызывает в нём не только любовь, но и злость на невозможность преодоления собственного влечения. Негативные чувства придают сонету дополнительный пародийный оттенок, строящийся на игре слов и выражающийся больше интонационно, чем при классическом чтении со страницы: к примеру, созвучие «dun» («бурый», «грязно серый») в третьей строке с «du?» («тюремная камера, покрытая навозом») можно прочувствовать только при аудиальном восприятии текста.
Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше вольных. А ещё обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей — как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые — члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане ещё послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, ещё безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы — "не имеете права!", а сжимаются и гнутся — как бы И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых.)
Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир — клоака, мы ответим: кому как.
Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:
— Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..
Глава 22
Мы строим
После всего сказанного о лагерях, так и рвётся во да полно! Да выгоден ли был государству труд заключённых? А если не выгоден — так стоило ли весь Архипелаг затевать?
В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить.
Конечно, если верить вождям, — спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключённых: "Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников."
Не для государства это выгодно, заметьте! — для самого общества. А для преступников — полезно. И будем делать впредь! И о чём же спорить?
Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже — набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия.
Но очевидно, что заданный во требует уточнения и расчленения:
— оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
— оправдывают ли они себя экономически?
— самоокупаются ли они? (при кажущемся сходстве второго и третьего во здесь есть различие)?
На первый во ответить не трудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы — для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою — несчётному числу лагерных офицеров: они давали им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг — гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы.
Художественный анализ 130 сонета Уильяма Шекспира
Сто тридцатый сонет Уильяма Шекспира входит в тематическую группу сонетов, посвящённых смуглой возлюбленной – женщине с тёмными волосами и глазами.
Представители автобиографической теории создания сонетов (Гервинус, Ульрици, Свинбэрн, Фэрниваль, Дауден и другие) видели в последней придворную даму Елизаветы I – леди Мэри Фиттон, чья измена, по их мнению, окрасила в тёмные тона всё творчество Шекспира с 1600 по 1609 год. Исследователи, придерживающиеся литературной точки зрения на формирование сонетов (Ч. Найт, Стоунтон, Дайс и Делиус), указывают на то, что молодая дама была светлой блондинкой, и единственным прототипом «смуглой возлюбленной» может служить собирательный образ женщин, воспевавшихся целым рядом французских и итальянских сонетистов ещё до Шекспира.
Сто тридцатый сонет – литературная пародия на классические любовные сонеты времён Петрарки (впервые это мнение было высказано Н. Стороженко в 1902 году), в которых в прямых комплиментах воспевалась красота возлюбленных с целью «уложить» их в постель (указание на это мы находим в «сонетном ключе» - двустишии, завершающим произведение: «belied» - «оболганная» и «уложенная»). Шекспир заимствует метафорические образы предшественников, но использует их для того, чтобы подчеркнуть земную сущность женщины, которую он считает ничуть не хуже тех, «кого в сравненьях славит ложь» (перевод А. Финкеля).
Возлюбленная лирического героя – «mistress» (любовница) становится любовью («my love») только к финалу. В сонетах, предшествующих Шекспиру, всё происходит с точностью до наоборот – в начале идёт обольщение комплиментами, затем телесное обладание возлюбленной.
Современные переводы сто тридцатого сонета на русский язык воспроизводят его в виде лирического стихотворения. Пародийную сущность сонета можно увидеть только при подстрочном переводе с языка оригинала. Женщина, описываемая Шекспиром, имеет:
глаза, которые совершенно не похожи на солнце;
розовые губы, уступающие в цвете красным кораллам;
бурые груди, которые во времена Елизаветы I должны были быть белее снега;
волосы в виде чёрных проволок;
щёки, не цветущие розами;
запах, уступающий по своей приятности ряду других запахов, нравящихся лирическому герою гораздо больше;
тяжёлая поступь, которую сложно сравнить с лёгким шагом богинь.
Вышеприведённые сравнения могли бы показаться недостатками, если бы они плавно не перетекали в два несомненных достоинства, никак не связанных с самой женщиной:
желание лирического героя слушать, как говорит его возлюбленная, рождённое его собственным чувством к ней;
ничем необъяснимая любовь, какой ей и положено быть, по мнению, Шекспира.
Всё, что важно для лирического героя в возлюбленной, это та тяга, которую он сам к ней испытывает. Страсть персонажа вызывает в нём не только любовь, но и злость на невозможность преодоления собственного влечения. Негативные чувства придают сонету дополнительный пародийный оттенок, строящийся на игре слов и выражающийся больше интонационно, чем при классическом чтении со страницы: к примеру, созвучие «dun» («бурый», «грязно серый») в третьей строке с «du?» («тюремная камера, покрытая навозом») можно прочувствовать только при аудиальном восприятии текста.
Объяснение:
Надеюсь правильно
Много таких сложных напряжений глубится в прилагерном мире, много противоречий между его восемью разрядами. Перемешанные в повседневной жизни с репрессированными и полурепрессированными, честные советские граждане не упустят попрекнуть их и поставить на место, особенно если пойдёт о комнате в новом бараке. А надзиратели, как носящие форму МВД, претендуют быть выше вольных. А ещё обязательно есть женщины, попрекаемые всеми за то, что без них пропали бы одинокие мужики. А ещё есть женщины, замыслившие иметь мужика постоянного. Такие ходят к лагерной вахте, когда знают, что будет освобождение, и хватают за рукава незнакомых: "Иди ко мне! У меня угол есть, согрею. Костюм тебе куплю! Ну, куда поедешь? Ведь опять посадят!"
А ещё есть над посёлком оперативное наблюдение, есть свой кум и свои стукачи, и мотают жилы; кто это принимает письма от зэков, и кто это продавал лагерное обмундирование за углом барака.
И уж конечно меньше, чем где бы то ни было в Союзе, есть у жителей прилагерного мира ощущение Закона и барачной комнаты своей — как Крепости. У одних паспорт помаранный, у других его вовсе нет, третьи сами сидели в лагере, четвёртые — члены семьи, и так все эти независимые расконвоированные граждане ещё послушнее, чем заключённые, окрику человека с винтовкой, ещё безропотнее против человека с револьвером. Видя их, они не вскидывают гордой головы — "не имеете права!", а сжимаются и гнутся — как бы И это ощущение бесконтрольной власти штыка и мундира так уверенно реет над Архипелага со всем его прилагерным миром, так передаётся каждому, вступающему в этот край, что вольная женщина (П-чина) с девочкой, летящая красноярской трассой на свидание к мужу в лагерь, по первому требованию сотрудников МВД в самолёте даёт обшарить, обыскать себя и раздеть догола девочку. (С тех пор девочка постоянно плакала при виде Голубых.)
Но если кто-нибудь скажет теперь, что нет печальнее этих прилагерных окрестностей и что прилагерный мир — клоака, мы ответим: кому как.
Вот якут Колодезников за отгон чужого оленя в тайгу получил в 1932 три года и, по правилам глубокомысленных перемещений, с родной Колымы был послан отбывать под Ленинград. Отбыл, и в самом Ленинграде был, и привёз семье ярких тканей, и всё ж много лет потом жаловался землякам и зэкам, присланным из Ленинграда:
— Ох, скучно там у вас! Ох, плохо!..
Глава 22
Мы строим
После всего сказанного о лагерях, так и рвётся во да полно! Да выгоден ли был государству труд заключённых? А если не выгоден — так стоило ли весь Архипелаг затевать?
В самих лагерях среди зэков обе точки зрения на это были, и любили мы об этом спорить.
Конечно, если верить вождям, — спорить тут не о чем. Товарищ Молотов, когда-то второй человек государства, изъявил VI съезду Советов СССР по поводу использования труда заключённых: "Мы делали это раньше, делаем теперь и будем делать впредь. Это выгодно для общества. Это полезно для преступников."
Не для государства это выгодно, заметьте! — для самого общества. А для преступников — полезно. И будем делать впредь! И о чём же спорить?
Да и весь порядок сталинских десятилетий, когда прежде планировались строительства, а потом уже — набор преступников для них, подтверждает, что правительство как бы не сомневалось в экономической выгоде лагерей. Экономика шла впереди правосудия.
Но очевидно, что заданный во требует уточнения и расчленения:
— оправдывают ли себя лагеря в политическом и социальном смысле?
— оправдывают ли они себя экономически?
— самоокупаются ли они? (при кажущемся сходстве второго и третьего во здесь есть различие)?
На первый во ответить не трудно: для сталинских целей лагеря были прекрасным местом, куда можно было загонять миллионы — для испугу. Стало быть, политически они себя оправдывали. Лагеря были также корыстно-выгодны огромному социальному слою — несчётному числу лагерных офицеров: они давали им "военную службу" в безопасном тылу, спецпайки, ставки, мундиры, квартиры, положение в обществе. Также пригревались тут и тьмы надзирателей, и лбов-охранников, дремавших на лагерных вышках (в то время как тринадцатилетних мальчишек сгоняли в ремесленные училища). Все эти паразиты всеми силами поддерживали Архипелаг — гнездилище крепостной эксплуатации. Всеобщей амнистии боялись они как моровой язвы.