Все в мире периодично или ритмично, как принято выражаться теперь: даже солнце греет неодинаково, и ему порою бывает надо отдохнуть, успокоиться, и оно отдыхает, покоится 10-12 лет, чтобы потом засверкать с необычною силой. В жизни каждого народа бывают эпохи напряжения сил и их упадка, эпохи равнодушия и ненависти, стремления к материальному благосостоянию и к громким, смелым делам. Законы этого ритма, этой периодичности таинственны и пока совершенно неизвестны науке, которая лишь присматривается к факту, не имея силы объяснить его. Но само явление периодичности, ритма — несомненно в жизни солнца или жизни искусства.
Есть эпохи возрождения, упадка и самые грустные — переходные, когда таланты не дают ничего положительного, цельного, а лишь обещают дать что-то, по-видимому важное, новое, хотя и неизвестно что. Такую эпоху переживаем мы теперь. В другое время даже слабая сравнительно сила распускается полностью, поражает яркостью своих красок. Иногда все живет точно окутанное осенним туманом, иногда — при полном солнечном блеске…
В жизни искусства есть своя таинственная периодичность. Многие, начиная с Аристотеля, пытались пояснить ее законы понятными для нас причинами. Аристотель говорил: «Искусство достигает наивысшего блеска, когда человек наиболее хочет жить…» Но мы не можем принять этого объяснения: факты противоречат ему. Бокль утверждал, что расцвет искусства совпадает с расцветом любознательности вообще, т.е. науки. История несогласна и с ним. Спенсер предложил формулу, которая представляется наиболее вероятной. Он говорит, что область искусства воспоминание, что высочайшие образцы художественного творчества появляются лишь тогда, когда какая-нибудь историческая эпоха пережила себя и исчезает в вечность. Так было в Греции, Риме, Англии. Софокл, Фидий, Эврипид, Аристофан явились в конце доблестной эпохи эллинской жизни; в их время уже начался упадок нравов и даже полное их крушение. Римское искусство, кроме красноречия, все целиком принадлежит периоду империи и упраздненной республики. Шекспир, живя в XVII веке, вдохновлялся средневековыми феодальными нравами, Мильтон был последний из пуритан, итальянец Данте похоронил католицизм, Сервантес — рыцарство, Рабле — средневековые нравы и воспитание…
Привет! Меня зовут Валек, мне девять лет. Сейчас мы с Тыбурцием куда-то идем. Иногда нас подвозят крестьяне на телегах. Когда я спрашиваю Тыбурция, куда мы идем, он молчит и хмурится. А я вспоминаю своего единственного друга, который остался в городе. Я очень по нему скучаю. Скорее всего, мы больше никогда не встретимся.
Моего друга зовут Вася. Он - сын судьи, живет в просторном доме с большим яблоневым садом. Мамы у Васи нет, она умерла, когда ему было шесть лет. Отец больше любил Соню - младшую свою дочку, чем Васю. У меня сестренка Маруся... была. Ровесница васиной Сони. Может, поэтому Вася к Марусе привязался. Все конфеты ей носил, яблоки. Понимал он, что трудно нам, нищим, живется чем мог. Мог он немного, конечно, но я ему очень благодарен. Особенно за то, что хоть ненадолго смог утешить девочку, когда она доживала последние дни.
Маруся наша болела. Давно болела и тяжело. Она постепенно слабела, и даже я понимал, что она скорее всего умрет. Вася тогда куклу принес красивую тайком от отца. Рисковал Вася - узнай об этом его отец, быть Васе поротым. Узнал, конечно. Тыбурций мне потом рассказывал, что отец на Васю аж кричал, но тот все равно не сказал, кому куклу отдал.
Маруся как ту куклу увидела - и будто чуть живее стала. Я было понадеялся, что выздоровеет она... но чуда не случилось. Умерла Маруся, а мы с Тыбурцием из города ушли, как только Марусю похоронили. Жаль, что я больше Васю не увижу - таких друзей сложно найти. Настоящих.
Все в мире периодично или ритмично, как принято выражаться теперь: даже солнце греет неодинаково, и ему порою бывает надо отдохнуть, успокоиться, и оно отдыхает, покоится 10-12 лет, чтобы потом засверкать с необычною силой. В жизни каждого народа бывают эпохи напряжения сил и их упадка, эпохи равнодушия и ненависти, стремления к материальному благосостоянию и к громким, смелым делам. Законы этого ритма, этой периодичности таинственны и пока совершенно неизвестны науке, которая лишь присматривается к факту, не имея силы объяснить его. Но само явление периодичности, ритма — несомненно в жизни солнца или жизни искусства.
Есть эпохи возрождения, упадка и самые грустные — переходные, когда таланты не дают ничего положительного, цельного, а лишь обещают дать что-то, по-видимому важное, новое, хотя и неизвестно что. Такую эпоху переживаем мы теперь. В другое время даже слабая сравнительно сила распускается полностью, поражает яркостью своих красок. Иногда все живет точно окутанное осенним туманом, иногда — при полном солнечном блеске…
В жизни искусства есть своя таинственная периодичность. Многие, начиная с Аристотеля, пытались пояснить ее законы понятными для нас причинами. Аристотель говорил: «Искусство достигает наивысшего блеска, когда человек наиболее хочет жить…» Но мы не можем принять этого объяснения: факты противоречат ему. Бокль утверждал, что расцвет искусства совпадает с расцветом любознательности вообще, т.е. науки. История несогласна и с ним. Спенсер предложил формулу, которая представляется наиболее вероятной. Он говорит, что область искусства воспоминание, что высочайшие образцы художественного творчества появляются лишь тогда, когда какая-нибудь историческая эпоха пережила себя и исчезает в вечность. Так было в Греции, Риме, Англии. Софокл, Фидий, Эврипид, Аристофан явились в конце доблестной эпохи эллинской жизни; в их время уже начался упадок нравов и даже полное их крушение. Римское искусство, кроме красноречия, все целиком принадлежит периоду империи и упраздненной республики. Шекспир, живя в XVII веке, вдохновлялся средневековыми феодальными нравами, Мильтон был последний из пуритан, итальянец Данте похоронил католицизм, Сервантес — рыцарство, Рабле — средневековые нравы и воспитание…
Не то же ли самое было и у нас?
Мой друг Вася
Привет! Меня зовут Валек, мне девять лет. Сейчас мы с Тыбурцием куда-то идем. Иногда нас подвозят крестьяне на телегах. Когда я спрашиваю Тыбурция, куда мы идем, он молчит и хмурится. А я вспоминаю своего единственного друга, который остался в городе. Я очень по нему скучаю. Скорее всего, мы больше никогда не встретимся.
Моего друга зовут Вася. Он - сын судьи, живет в просторном доме с большим яблоневым садом. Мамы у Васи нет, она умерла, когда ему было шесть лет. Отец больше любил Соню - младшую свою дочку, чем Васю. У меня сестренка Маруся... была. Ровесница васиной Сони. Может, поэтому Вася к Марусе привязался. Все конфеты ей носил, яблоки. Понимал он, что трудно нам, нищим, живется чем мог. Мог он немного, конечно, но я ему очень благодарен. Особенно за то, что хоть ненадолго смог утешить девочку, когда она доживала последние дни.
Маруся наша болела. Давно болела и тяжело. Она постепенно слабела, и даже я понимал, что она скорее всего умрет. Вася тогда куклу принес красивую тайком от отца. Рисковал Вася - узнай об этом его отец, быть Васе поротым. Узнал, конечно. Тыбурций мне потом рассказывал, что отец на Васю аж кричал, но тот все равно не сказал, кому куклу отдал.
Маруся как ту куклу увидела - и будто чуть живее стала. Я было понадеялся, что выздоровеет она... но чуда не случилось. Умерла Маруся, а мы с Тыбурцием из города ушли, как только Марусю похоронили. Жаль, что я больше Васю не увижу - таких друзей сложно найти. Настоящих.