Блок встретил революцию восторженно и упоенно. Близкий поэту человек писал: "Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами". В числе очень немногих тогда представителей художественной и научной интеллигенции поэт сразу же заявил о своей готовности сотрудничать с большевиками, с молодой Советской властью. Отвечая на анкету одной из буржуазных газет "Может ли интеллигенция работать с большевиками?", он, единственный из участников анкеты, ответил: "Может и обязана". Когда буквально через несколько дней после октябрьского переворота ВЦИК, только что созданный на Втором съезде Советов, пригласил в Смольный петроградских писателей, художников, театральных деятелей, на призыв откликнулось всего несколько человек, и среди них был Александр Блок. В пламенной статье "Интеллигенция и Революция", написанной вскоре после Октября, Блок восклицал: "Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию". Сам он весь обратился в слух — и обрел в музыке Октябрьской революции источник нового вдохновения. В январе 1918 года он создал поэму "Двенадцать". Закончив ее, он, обычно беспощадно строгий к себе, записал в дневнике: "Сегодня я — гений". В "Двенадцати" Блок с величайшей страстью и громадным мастерством запечатлел открывшийся ему в романтических метелях и пожарах образ новой, свободной, революционной родины. Верный своим исконным представлениям о "России-буре", поэт понял и принял революцию как стихийный, неудержимый "мировой пожар", в очистительном огне которого должен испепелиться весь старый мир без остатка.
"А р и с т о к р а т". Вы тоже считаете, что вещи должны служить хозяину, примерно как верная собачонка? Поразительная наивность! Разве Вам никогда не приходило в голову, что вещи имеют свое собственное – «кошачье» - мнение: это мы должны служить им, тогда они, возможно, проявят снисхождение: позволят нам любить их? Действительно, вспомните, сколько труда мы прикладываем, чтобы содержать в порядке обувь или одежду. Мне, например, так и не удалось подружиться с кожаным диваном. Он, кажется, считал себя слишком шикарным для такого хозяина, как я. А, может, он по природе был мизантропом? Когда он у меня появился - шоколадный лоснящийся, пахнущий превосходной кожей – я отвел ему лучшее место в комнате. Чтобы его величества не коснулось ни пагубное влияние лучей солнца из окна, ни иссушающее тепло радиатора. Для поддержания его кожи в первозданном виде я тратил время и средства. Думаете, что я получил взамен? Полное пренебрежение, не сказать больше. Диван, проявляя свое недовольство, всегда презрительно пыхтел, когда я на него садился. Если я ненадолго вставал с него, откинув плед, то, вернувшись, находил плед на полу. А эти постоянные мелкие каверзы, совершенно недостойные аристократа, каким он себя вообразил! Паршивец находил удовольствие в том, чтобы прятать между спинкой и сиденьем всякие мелкие предметы: карандаши, скрепки, монетки. А как-то полчаса ехидно наблюдал, как я искал ключ, запрятанный им в углу у подлокотника! Когда гости восхищаются моим красавцем-диваном, я важно поддакиваю и тоже произношу несколько хвалебных фраз. Только я такие моменты я и могу почувствовать себя хозяином кожаного дивана.
В пламенной статье "Интеллигенция и Революция", написанной вскоре после Октября, Блок восклицал: "Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым, чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью... Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию".
Сам он весь обратился в слух — и обрел в музыке Октябрьской революции источник нового вдохновения. В январе 1918 года он создал поэму "Двенадцать". Закончив ее, он, обычно беспощадно строгий к себе, записал в дневнике: "Сегодня я — гений".
В "Двенадцати" Блок с величайшей страстью и громадным мастерством запечатлел открывшийся ему в романтических метелях и пожарах образ новой, свободной, революционной родины. Верный своим исконным представлениям о "России-буре", поэт понял и принял революцию как стихийный, неудержимый "мировой пожар", в очистительном огне которого должен испепелиться весь старый мир без остатка.
Вы тоже считаете, что вещи должны служить хозяину, примерно как верная собачонка? Поразительная наивность! Разве Вам никогда не приходило в голову, что вещи имеют свое собственное – «кошачье» - мнение: это мы должны служить им, тогда они, возможно, проявят снисхождение: позволят нам любить их? Действительно, вспомните, сколько труда мы прикладываем, чтобы содержать в порядке обувь или одежду.
Мне, например, так и не удалось подружиться с кожаным диваном. Он, кажется, считал себя слишком шикарным для такого хозяина, как я. А, может, он по природе был мизантропом? Когда он у меня появился - шоколадный лоснящийся, пахнущий превосходной кожей – я отвел ему лучшее место в комнате. Чтобы его величества не коснулось ни пагубное влияние лучей солнца из окна, ни иссушающее тепло радиатора. Для поддержания его кожи в первозданном виде я тратил время и средства. Думаете, что я получил взамен? Полное пренебрежение, не сказать больше.
Диван, проявляя свое недовольство, всегда презрительно пыхтел, когда я на него садился. Если я ненадолго вставал с него, откинув плед, то, вернувшись, находил плед на полу. А эти постоянные мелкие каверзы, совершенно недостойные аристократа, каким он себя вообразил! Паршивец находил удовольствие в том, чтобы прятать между спинкой и сиденьем всякие мелкие предметы: карандаши, скрепки, монетки. А как-то полчаса ехидно наблюдал, как я искал ключ, запрятанный им в углу у подлокотника!
Когда гости восхищаются моим красавцем-диваном, я важно поддакиваю и тоже произношу несколько хвалебных фраз. Только я такие моменты я и могу почувствовать себя хозяином кожаного дивана.