Поздно но вот письмо французского солдата из крыма, адресованное в париж некоему морису, другу автора: «наш майор говорит, что по всем правилам военной науки им давно пора капитулировать. на каждую их пушку — у нас пять пушек, на каждого солдата — десять. а ты бы видел их ружья! наверное, у наших дедов, штурмовавших бастилию, и то было лучшее оружие. у них нет снарядов. каждое утро их женщины и дети выходят на открытое поле между укреплениями и собирают в мешки ядра. мы начинаем стрелять. да! мы стреляем в женщин и детей. не удивляйся. но ведь ядра, которые они собирают, предназначаются для нас! а они не уходят. женщины плюют в нашу сторону, а мальчишки показывают языки.им нечего есть. мы видим, как они маленькие кусочки хлеба делят на пятерых. и откуда только они берут силы сражаться? на каждую нашу атаку они отвечают контратакой и нас отступать за укрепления. не смейся, морис, над нашими солдатами. мы не из трусливых, но когда у в руке штык — дереву и тому я советовал бы уйти с дороги. я, милый морис, иногда перестаю верить майору.мне начинает казаться, что война никогда не кончится. вчера перед вечером мы четвертый раз за день ходили в атаку и четвертый раз отступали. матросы (я ведь писал тебе, что они сошли с кораблей и теперь защищают бастионы) погнались за нами. впереди бежал коренастый малый с черными усиками и серьгой в одном ухе. он сшиб двух наших — одного штыком, другого прикладом — и уже нацелился на третьего, когда хорошенькая порция шрапнели угодила ему прямо в лицо. рука у матроса так и отлетела, кровь брызнула фонтаном. сгоряча он пробежал еще несколько шагов и свалился на землю у самого нашего вала. мы перетащили его к себе, перевязали кое-как раны и положили в землянке. он еще дышал: «если до утра не умрет, отправим его в лазарет, — сказал капрал. — а сейчас поздно. чего с ним возиться? ».ночью я внезапно проснулся, будто кто-то толкнул меня в бок. в землянке было совсем темно , хоть глаз выколи. я долго лежал, не ворочаясь, и никак не мог уснуть. вдруг в углу послышался шорох. я зажег спичку. и что бы ты думал? раненый матрос подполз к бочонку с порохом. в единственной своей руке он держал трут и огниво. белый как полотно, со стиснутыми зубами, он напрягал остаток своих сил, пытаясь одной рукой высечь искру. еще немного, и все мы, вместе с ним, со всей землянкой взлетели бы на воздух. я спрыгнул на пол, вырвал у него из руки огниво и закричал не своим голосом. почему я закричал? опасность уж миновала. поверь, морис, впервые за время войны мне стало страшно. если раненый, истекающий кровью матрос, которому оторвало руку, не сдается, а пытается взорвать на воздух себя и противника — тогда надо прекращать войну. с такими людьми воевать безнадежно
Кто-то из “современных великих” сказал, что человеческая душа — яма жизни. это — так? ! так! так. мы же, люди, часто не желаем этого сознавать, всячески отрицаем свою низость, тем не менее (увы — часто! ) с упоением бросаемся в нее, ища упоения в пороке. глубины человеческой души волновали еще в xix веке, — психологию. вспоминаются сразу тютчев и достоевский с их проникновением в “бездны”. достоевский изучал глубины души человеческой, отыскивая в них самое страшное, на что хотелось бы закрыть глаза, но что существует независимо от нашего сознания и желаний. в страшных образах свидригайлова, рогожина, даже раскольникова, по сути, не должно быть ничего страшного — это обыкновенные люди. у них есть голова, руки, ноги, но их психика вскрыта писателем-психологом и — “хаос шевелится”. в понимании ф. тютчева бездна — весь мир, вся вселенная, включая человека с его стремлениями, желаниями, потребностями,. “нет преград меж ей и нами — вот почему нам ночь (хаос! ) страшна” страшно заглянуть в мир, в себя — ! список печатает журнал перевод антивоенной повести г.уэллса "мистер бритлинг пьет чашу до дна". цензура вырезала из нее большие куски. на страницах "летописи" появились горьковские статьи, повесть "в людях", рассказы "страсти-мордасти", "как сложили песню". не все в статьях писателя было верно. горький не поднялся до ленинской идеи превращения войны империалистической в войну гражданскую, до борьбы за поражение своего правительства. несправедливо думал он о народе, в частности крестьянстве, представляя его по-обломовски слабовольным, стремясь резкостью своих суждений, чувством "ответственности за идиотизм соплеменников" расшевелить общественное мнение: "мне больно видеть эту инертность, отсутствие инициативы у каждый человек ответственен за те мерзости, которые творятся в его доме, его городе, его " стойкое представление о пассивности национального характера сказывалось в ряде произведений писателя, но не оно определяло их идейную направленность, а революционный порыв, социалистическая убежденность, уверенность в ведущей роли пролетариата в освободительном движении, непоколебимая вера в светлое будущее, глубокое и всестороннее изображение жизни
