Через авторское отношение к своим героям, что немаловажно для понимания идейного содержания произведения, проступает и сам образ автора, представление о котором формируется в процессе чтения созданного им творения. В «Станционном смотрителе» автор как бы замаскирован и выступает от лица некоего Ивана Петровича Белкина, сына небогатого помещика, с юных лет проявлявшего интерес к писательскому делу и оставившего после себя записи своих жизненных впечатлений, вылившихся в форму повести. С первых её страниц перед нами возникает образ рассказчика, составившего свое представление о должности станционного смотрителя как об очень нелёгкой и неблагодарной служебной обязанности. Он явно с сочувствием восклицает о том, сколько ругательств и угроз сыплется на голову смотрителя, и мы начинаем воспринимать автора как человека неравнодушного к чужим страданиям, вникающим в проблемы униженных и обиженных. Он (автор) очень наблюдателен: от его внимательного взора ничего не ускользает в скромном жилье смотрителя: ни опрятность этой обители, ни картинки на стене, иллюстрирующие притчу о блудном сыне. Именно через сюжет этих картинок просматривается будущее, уготовленное автором своему герою, трагедией для которого станет отъезд его Дуняши с поручиком. Пушкин через рассказчика по-человечески разделяет горе отца, лишившегося дочери, сочувствует ему, но не разделяет мнения Вырина на роль дочери как объекта потехи для Минина. Он не презирает ограниченного смотрителя за то, что тому неведомо понятие любви, а прощает его, понимая, что человеку, привыкшему выслушивать приказы и упреки, прожившему в унижающей бедности, трудно поверить в бескорыстные чувства.
Москва, спаленная пожаром,
Французу отдана?
Ведь были ж схватки боевые,
Да, говорят, еще какие!
Недаром помнит вся Россия
Про день Бородина!
– Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри – не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Мы долго молча отступали,
Досадно было, боя ждали,
Ворчали старики:
«Что ж мы? на зимние квартиры?
Не смеют, что ли, командиры
Чужие изорвать мундиры
О русские штыки?»
И вот нашли большое поле:
Есть разгуляться где на воле!
Построили редут.
У наших ушки на макушке!
Чуть утро осветило пушки
И леса синие верхушки —
Французы тут как тут.
Забил заряд я в пушку туго
И думал: угощу я друга!
Постой-ка, брат мусью!
Что тут хитрить к бою;
Уж мы пойдем ломить стеною,
Уж постоим мы головою
За родину свою!
Два дня мы были в перестрелке.
Что толку в этакой безделке?
Мы ждали третий день.
Повсюду стали слышны речи:
«Пора добраться до картечи!»
И вот на поле грозной сечи
Ночная пала тень.
Прилег вздремнуть я у лафета,
И слышно было до рассвета,
Как ликовал француз.
Но тих был наш бивак открытый:
Кто кивер чистил весь избитый,
Кто штык точил, ворча сердито,
Кусая длинный ус.
И только небо засветилось,
Все шумно вдруг зашевелилось,
Сверкнул за строем строй.
Полковник наш рожден был хватом
Слуга царю, отец солдатам…
Да, жаль его: сражен булатом,
Он спит в земле сырой.
И молвил он, сверкнув очами:
«Ребята! не Москва ль за нами?
Умремте ж под Москвой,
Как наши братья умирали!»
И умереть мы обещали,
И клятву верности сдержали
Мы в Бородинский бой.
Ну ж был денек! Сквозь дым летучий
Французы двинулись, как тучи,
И все на наш редут.
Уланы с пестрыми значками,
Драгуны с конскими хвостами,
Все промелькнули перед нами,
Все побывали тут.
Вам не видать таких сражений!..
Носились знамена, как тени,
В дыму огонь блестел,
Звучал булат, картечь визжала,
Рука бойцов колоть устала,
И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел.
Изведал враг в тот день немало,
Что значит русский бой удалый,
Наш рукопашный бой!..
Земля тряслась – как наши груди;
Смешались в кучу кони, люди,
И залпы тысячи орудий
Слились в протяжный вой…
Вот смерклось. Были все готовы
Заутра бой затеять новый
И до конца стоять…
Вот затрещали барабаны —
И отступили басурманы.
Тогда считать мы стали раны,
Товарищей считать.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри – не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие вернулись с поля,
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!