Я думаю, что самое главное в человеке, это честность. Например, меня в детстве учили не врать людям. Первое, это уважение к человеку, за честность. Но иногда, в некоторых ситуациях, человек может соврать, на то и есть причины. А когда человек честный, то ему нечего стыдиться своих поступков. Если человек честный, то с ним всегда приятно общаться, дружить, на него всегда можно положиться, всегда сдержим слово. Вот все равно, кому-то соврешь, неважно кому, все равно тайна становится явной. Может не скоро, но все равно обман раскроется.
Проблема "Пушкин и Хомяков" представляет собою часть общего вопроса о творческих взаимоотношениях Пушкина и славянофилов, об отношении Пушкина к зарождавшемуся русскому славянофильству и славянофильства - к Пушкину. Этот вопрос довольно редко ставился исследователями и частично намечен лишь в книге В. И. Кулешова "Славянофилы и русская литература". Указав на факты недоверчивого отношения Пушкина к формирующейся славянофильской идеологии, В. И. Кулешов делает, однако, характерное примечание: "Тут много еще ожидает нас мелочей, требующих объяснения, догадки".1 Сам "реестр" подобных непонятных "мелочей" оказывается довольно обширным: неизвестно откуда взявшийся портрет Петра Киреевского на рукописи "Полтавы", который появился лет за шесть до передачи ему поэтом своих записей русских народных песен; хвалебные отзывы Пушкина об Иване Киреевском, поддержка им "Европейца" наряду с фактами настороженного отношения поэта к трансцендентализму Киреевского; восторженное почитание Пушкина всеми славянофилами, собиравшимися под его портретом в салоне Елагиной, при том, что многие из них не чувствовали к поэту "особенной симпатии", и т. д. и т. п.2 Но именно комплекс этих "мелочей" заключает, по нашему мнению, возможности решения этого весьма сложного вопроса, самой значительной и самой загадочной частью которого оказывается проблема, поставленная в заглавии настоящей статьи. Среди фактов общения Пушкина и Хомякова наиболее известным оказался эпизод их первоначального творческого знакомства. 12 октября 1826 г. Пушкин, недавно вернувшийся из ссылки, читал в доме Д. В. Веневитинова в Кривоколенном переулке в Москве драму "Борис Годунов". "На другой день, - вспоминает М. П. Погодин, - было назначено чтение "Ермака", только что конченного и привезенного А. Хомяковым из Парижа. Ни Хомякову читать, ни нам слушать не хотелось, но этого требовал Пушкин. Хомяков чтением приносил жертву".3 Эпизод весьма примечателен. Зачем Пушкину потребовалась "жертва" отставного гусарского поручика, начинающего поэта, напечатавшего лишь два стихотворения - "Бессмертие вождя" и "Желание покоя" ("Полярная звезда" на 1824 и на 1825 гг.)? Неизбежная неудача "Ермака" в сопоставлении с "Борисом Годуновым" была как бы запрограммирована: тем, что Пушкин находился в зените своей славы и основой знакомства с ним "любомудров" стало восторженное "оживление"; тем, что Хомяков в это время воспринимался слушателями как "свой", был пропагандистом Шиллера (что тоже было "знакомо" кружку любомудров), а Пушкин привносил новаторскую поэтику - не только самим чтением драмы, но и подробным рассказом о процессе работы над ней, "о плане для Дмитрия Самозванца, о палаче, который шутит с чернью, стоя у плахи на Красной площади в ожидании Шуйского, о Марине Мнишек с Самозванцем, - сцене, которую создал он в голове, гуляя верхом на лошади, и потом позабыл вполовину...".4 После такого рода встречи провал Хомякова был предрешен. ""Ермак", - замечает в своих воспоминаниях М. П. Погодин, - разумеется не мог произвести никакого действия после "Бориса Годунова", и только некоторые лирические места вызвали хвалу. Мы почти не слыхали его".5 Еще более примечательна запись Погодина в интимном дневнике: "Слуш<ая> "Ермака", наблюдал Пушкина. Не от меня ли он сделал грим<асу>? "Ерм<ак>" есть картина мозаическая, не настоящая, - есть алмазы, но и много стекол".
