Два главных героя Гоголя — Хлестаков и Чичиков — суть два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла — «бессмертной пошлости людской». По слову Пушкина, то были двух бесов изображенья.
Вдохновенный мечтатель Хлестаков и положительный делец Чичиков — за этими двумя противоположными лицами скрыто соединяющее их третье лицо черта «без маски», «во фраке», в «своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника, который, показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит:
— Чему смеетесь? Над собой смеетесь!
<...>В Хлестакове преобладает начало движения, «прогресса»; в Чичикове — начало равновесия, устойчивости. Сила Хлестакова — в лирическом порыве, в опьянении; сила Чичикова — в разумном спокойствии, в трезвости. У Хлестакова — «необыкновенная легкость», у Чичикова — необыкновенная вескость, основательность в мыслях. Хлестаков — созерцатель; Чичиков — деятель. Для Хлестакова все желанное — действительно; для Чичикова все действительное — желанно. Хлестаков идеалист; Чичиков — реалист. Хлестаков — либерал; Чичиков — консерватор. Хлестаков — «поэзия»; Чичиков — «правда» современной русской действительности.
Но, несмотря на всю эту явную противоположность, тайная сущность их одна и та же. Они — два полюса единой силы; они — братья-близнецы, дети русского среднего сословия и русского XIX века, самого серединного, буржуазного из всех веков; и сущность обоих — вечная середина, «ни то, ни се» — совершенная пошлость. Хлестаков утверждает то, чего нет, Чичиков — то, что есть, — оба в одинаковой пошлости. Хлестаков замышляет, Чичиков исполняет. Фантастический Хлестаков оказывается виновником самых реальных русских событий, так же как реальный Чичиков виновником самой фантастической русской легенды о «Мертвых душах». Это, повторяю, два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла — черта.
<...>в глубине Чичиковского «позитивизма» такое же всемирное «вранье», как в глубине хлестаковского идеализма. Желание Чичикова «стать твердою стопой на прочное основание» — это именно то, что теперь в ход пошлo, а потому — пoшло, как, впрочем, и желание Хлестакова «заняться, наконец, чем-нибудь высоким». Оба они только говорят и думают, как все; а в сущности ни Чичикову нет никакого дела до «прочных» основ, ни Хлестакову — до горных вершин бытия. За консервативною основательностью у одного скрывается такая же «химера», пустота, ничто, как за либеральною «легкостью мыслей» — у другого. Это не два противоположные конца и начала, не две безумные, но все-таки честные крайности, а две бесчестные, потому что слишком благоразумные, середины, две одинаковые плоскости и пошлости нашего века.
Ежели нет в человеческой жизни никакого определенного смысла, высшего, чем сама эта жизнь, то нет для человека на земле и никакой определенной цели, кроме реальной победы в реальной борьбе за существование. «Так есть хочется, как еще никогда не хотелось!» — этот бессознательный, стихийный вопль Хлестакова, «голос природы», становится сознательной, общественно-культурной мыслью у Чичикова — мыслью о приобретении, о собственности, о капитале.<...>
Вместо блаженства — благополучие, вместо благородства — благоприличие, то есть внешняя, условная добродетель <...>. Так как единственная определенная цель и высшее благо человека на земле есть «спокойное довольство», а единственный путь к нему приобретение, то вся нравственность подчиняется этой цели и этому благу, ибо «если уж избрана цель — нужно идти напролом». «Вперед, вперед! Excelsior!» — этот боевой клич современного прогресса — клич не только Хлестакова, но и Чичикова.<...>
И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам придется не назад, а вперед.
Марина Цветаева
Двадцатый век, век общественных противоречий, ломки старого, век мировых войн и революций. Этот век нуждался в своем поэте, который смог бы о нем рассказать как гражданин и поэт. И теперь, когда XX век ушел в историю, понимаешь, что можно назвать много имен, но он был бы немыслим без В. Маяковского. С его натиском, с его верой в происходящие события, умением видеть и понимать — кто еще мог быть олицетворением века? Права М. И. Цветаева, назвавшая В. Маяковского первым среди поэтов того времени. Не берусь судить, выигрывает ли поэзия, когда в ней соединяют Политику и лирику, но Маяковский это сделал, и сделал гениально:
И только
боль моя
острей,
стою, огнем обвит,
на несгораемом костре
немыслимой любви.
(«Человек»)
У В. Маяковского свое место в истории и, естественно, в теме революции. Старшее поколение знает поэта, как автора лозунгов и плакатов, «Левою марша!», «Стихов о советском паспорте», стихотворения «Товарищу Нетте — пароходу и человеку», им по душе его открытость, увлеченность строительством нового общества. Но вряд ли они задумывались над тем, насколько глубок был поэт в своих прозрениях и сомнениях, как хотел быть понятым?
Сразу после похорон Маяковского М. Цветаева писала: «Боюсь, что несмотря на народные похороны, на весь почет ему Россия до сих пор не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского». Вдумаемся в строки Маяковского:
Я хочу быть понят
моей страной.
А не буду понят,
что ж,
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Это концовка стихотворения «Домой», которая не попала тогда на страницы книг... О многом говорят эти строчки: о поэте задиристом, смелом, но в груди которого, по словам А. В. Луначарского, «было заключено и билось горячее, нежное сердце!» Попробуем услышать, как стучало это большое человеческое сердце:
Хорошо вам,
А мне
сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Живое теплое, человеческое Маяковский ценил больше всего на свете. В его стихах и поэмах много зверей, птиц, даже у дождя он сумел разглядеть настороженно скошенные глаза, теплые дни послевоенного мира сравнивал с щенками из андерсеновских сказок. Маяковский всю жизнь восставал против каменного, чугунного величия монументов, не выносил их пышности и безжизненности. В стихах «Последняя петербургская сказка» он с добродушной усмешкой наблюдает за тоскующим Медным всадником, который навсегда закован в медь и является узником собственного города.
Маяковский — человек удивительной чувствовать мир ярким, умеющий любить и ненавидеть:
Ненавижу всяческую мертвечину,
обожаю всяческую жизнь!
Одно из первых стихотворений раннего Маяковского — А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Как понять это странное и дерзкое стихотворение? Андрей Платонов предложил свой вариант: «Он вынужден был сыграть на том инструменте, который был у него «под руками»...» Писатель считает, что поэт передает страшный трагизм положения поэта в обществе непонимания. Прекрасное существует только в его воображении!..» Может быть, не стоит усложнять Маяковского, ведь он и так непрост. И не беда, если каждый поймет его по-своему.
Какое замечательное стихотворение «Послушайте!»:
... если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
... кто-то хочет, чтобы они были?
... кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
Как мягко звучит обращение: «послушайте» Какой нежностью проникнуто стихотворение «Скрипка и немножко нервно», по которому на любимовской Таганке был поставлен целый спектакль:
«Знаете, что, скрипка?
Мы ужасно похожи!
Я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Давайте будем жить вместе!
А стихотворение «Дешевая распродажа» заставляет содрогнуться от безысходности жизни:
Сегодня
в Петрограде...
ни за грош
продается драгоценная корона.
За человечье слово —
не правда ли, дешево?
Маяковский был влюблен в жизнь, о его оптимизме всегда говорят, а в его душевную боль просто не верят, а она была:
Я одинок, как последний глаз,
у идущего к слепым человека.
Поэт, любя людей, стремится преодолеть разрыв между человеком и человечеством, выведя к большой правде человеческих чувств. Вот как он писал о Человеке:
Это я
сердце флагом поднял
небывалое чудо XX века.
Маяковский очень разный, не всегда тот, которого представляла официальная точка зрения, но всегда интересный, честный, разнообразный в выборе тем и для многих читателей великий поэт времени! Стихи поэта и сегодня нужны!
Два главных героя Гоголя — Хлестаков и Чичиков — суть два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла — «бессмертной пошлости людской». По слову Пушкина, то были двух бесов изображенья.
Вдохновенный мечтатель Хлестаков и положительный делец Чичиков — за этими двумя противоположными лицами скрыто соединяющее их третье лицо черта «без маски», «во фраке», в «своем собственном виде», лицо нашего вечного двойника, который, показывая нам в себе наше собственное отражение, как в зеркале, говорит:
— Чему смеетесь? Над собой смеетесь!
<...>В Хлестакове преобладает начало движения, «прогресса»; в Чичикове — начало равновесия, устойчивости. Сила Хлестакова — в лирическом порыве, в опьянении; сила Чичикова — в разумном спокойствии, в трезвости. У Хлестакова — «необыкновенная легкость», у Чичикова — необыкновенная вескость, основательность в мыслях. Хлестаков — созерцатель; Чичиков — деятель. Для Хлестакова все желанное — действительно; для Чичикова все действительное — желанно. Хлестаков идеалист; Чичиков — реалист. Хлестаков — либерал; Чичиков — консерватор. Хлестаков — «поэзия»; Чичиков — «правда» современной русской действительности.
Но, несмотря на всю эту явную противоположность, тайная сущность их одна и та же. Они — два полюса единой силы; они — братья-близнецы, дети русского среднего сословия и русского XIX века, самого серединного, буржуазного из всех веков; и сущность обоих — вечная середина, «ни то, ни се» — совершенная пошлость. Хлестаков утверждает то, чего нет, Чичиков — то, что есть, — оба в одинаковой пошлости. Хлестаков замышляет, Чичиков исполняет. Фантастический Хлестаков оказывается виновником самых реальных русских событий, так же как реальный Чичиков виновником самой фантастической русской легенды о «Мертвых душах». Это, повторяю, два современных русских лица, две ипостаси вечного и всемирного зла — черта.
<...>в глубине Чичиковского «позитивизма» такое же всемирное «вранье», как в глубине хлестаковского идеализма. Желание Чичикова «стать твердою стопой на прочное основание» — это именно то, что теперь в ход пошлo, а потому — пoшло, как, впрочем, и желание Хлестакова «заняться, наконец, чем-нибудь высоким». Оба они только говорят и думают, как все; а в сущности ни Чичикову нет никакого дела до «прочных» основ, ни Хлестакову — до горных вершин бытия. За консервативною основательностью у одного скрывается такая же «химера», пустота, ничто, как за либеральною «легкостью мыслей» — у другого. Это не два противоположные конца и начала, не две безумные, но все-таки честные крайности, а две бесчестные, потому что слишком благоразумные, середины, две одинаковые плоскости и пошлости нашего века.
Ежели нет в человеческой жизни никакого определенного смысла, высшего, чем сама эта жизнь, то нет для человека на земле и никакой определенной цели, кроме реальной победы в реальной борьбе за существование. «Так есть хочется, как еще никогда не хотелось!» — этот бессознательный, стихийный вопль Хлестакова, «голос природы», становится сознательной, общественно-культурной мыслью у Чичикова — мыслью о приобретении, о собственности, о капитале.<...>
Вместо блаженства — благополучие, вместо благородства — благоприличие, то есть внешняя, условная добродетель <...>. Так как единственная определенная цель и высшее благо человека на земле есть «спокойное довольство», а единственный путь к нему приобретение, то вся нравственность подчиняется этой цели и этому благу, ибо «если уж избрана цель — нужно идти напролом». «Вперед, вперед! Excelsior!» — этот боевой клич современного прогресса — клич не только Хлестакова, но и Чичикова.<...>
Объяснение:
Объяснение:
Такой разный В.В. Маяковский...
И оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам придется не назад, а вперед.
Марина Цветаева
Двадцатый век, век общественных противоречий, ломки старого, век мировых войн и революций. Этот век нуждался в своем поэте, который смог бы о нем рассказать как гражданин и поэт. И теперь, когда XX век ушел в историю, понимаешь, что можно назвать много имен, но он был бы немыслим без В. Маяковского. С его натиском, с его верой в происходящие события, умением видеть и понимать — кто еще мог быть олицетворением века? Права М. И. Цветаева, назвавшая В. Маяковского первым среди поэтов того времени. Не берусь судить, выигрывает ли поэзия, когда в ней соединяют Политику и лирику, но Маяковский это сделал, и сделал гениально:
И только
боль моя
острей,
стою, огнем обвит,
на несгораемом костре
немыслимой любви.
(«Человек»)
У В. Маяковского свое место в истории и, естественно, в теме революции. Старшее поколение знает поэта, как автора лозунгов и плакатов, «Левою марша!», «Стихов о советском паспорте», стихотворения «Товарищу Нетте — пароходу и человеку», им по душе его открытость, увлеченность строительством нового общества. Но вряд ли они задумывались над тем, насколько глубок был поэт в своих прозрениях и сомнениях, как хотел быть понятым?
Сразу после похорон Маяковского М. Цветаева писала: «Боюсь, что несмотря на народные похороны, на весь почет ему Россия до сих пор не поняла, кто ей был дан в лице Маяковского». Вдумаемся в строки Маяковского:
Я хочу быть понят
моей страной.
А не буду понят,
что ж,
По родной стране
пройду стороной,
как проходит
косой дождь.
Это концовка стихотворения «Домой», которая не попала тогда на страницы книг... О многом говорят эти строчки: о поэте задиристом, смелом, но в груди которого, по словам А. В. Луначарского, «было заключено и билось горячее, нежное сердце!» Попробуем услышать, как стучало это большое человеческое сердце:
Хорошо вам,
А мне
сквозь строй,
сквозь грохот
как пронести любовь к живому?
Живое теплое, человеческое Маяковский ценил больше всего на свете. В его стихах и поэмах много зверей, птиц, даже у дождя он сумел разглядеть настороженно скошенные глаза, теплые дни послевоенного мира сравнивал с щенками из андерсеновских сказок. Маяковский всю жизнь восставал против каменного, чугунного величия монументов, не выносил их пышности и безжизненности. В стихах «Последняя петербургская сказка» он с добродушной усмешкой наблюдает за тоскующим Медным всадником, который навсегда закован в медь и является узником собственного города.
Маяковский — человек удивительной чувствовать мир ярким, умеющий любить и ненавидеть:
Ненавижу всяческую мертвечину,
обожаю всяческую жизнь!
Одно из первых стихотворений раннего Маяковского — А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?
Как понять это странное и дерзкое стихотворение? Андрей Платонов предложил свой вариант: «Он вынужден был сыграть на том инструменте, который был у него «под руками»...» Писатель считает, что поэт передает страшный трагизм положения поэта в обществе непонимания. Прекрасное существует только в его воображении!..» Может быть, не стоит усложнять Маяковского, ведь он и так непрост. И не беда, если каждый поймет его по-своему.
Какое замечательное стихотворение «Послушайте!»:
... если звезды зажигают —
значит — это кому-нибудь нужно?
... кто-то хочет, чтобы они были?
... кто-то называет эти плевочки
жемчужиной?
Как мягко звучит обращение: «послушайте» Какой нежностью проникнуто стихотворение «Скрипка и немножко нервно», по которому на любимовской Таганке был поставлен целый спектакль:
«Знаете, что, скрипка?
Мы ужасно похожи!
Я вот тоже
ору —
а доказать ничего не умею!»
Давайте будем жить вместе!
А стихотворение «Дешевая распродажа» заставляет содрогнуться от безысходности жизни:
Сегодня
в Петрограде...
ни за грош
продается драгоценная корона.
За человечье слово —
не правда ли, дешево?
Маяковский был влюблен в жизнь, о его оптимизме всегда говорят, а в его душевную боль просто не верят, а она была:
Я одинок, как последний глаз,
у идущего к слепым человека.
Поэт, любя людей, стремится преодолеть разрыв между человеком и человечеством, выведя к большой правде человеческих чувств. Вот как он писал о Человеке:
Это я
сердце флагом поднял
небывалое чудо XX века.
Маяковский очень разный, не всегда тот, которого представляла официальная точка зрения, но всегда интересный, честный, разнообразный в выборе тем и для многих читателей великий поэт времени! Стихи поэта и сегодня нужны!