Характер и смысл книги Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», анализ которой нас интересует, — «писать не с плачем, а со смехом», веселя читателей. Пародируя ярмарочного зазывалу и обращаясь к «достославным пьяницам» и «досточтимым венерикам», автор тут же предостерегает читателей от «слишком скороспелого вывода, будто в этих книгах речь идет только о нелепостях, дурачествах и разных уморительных небывальщинах». Заявив о том, что в его сочинении царит «совсем особый дух и некое, доступное лишь избранным, учение, которое откроет вам величайшие таинства и страшные тайны, касающиеся нашей религии, равно как политики и домоводства», автор сразу же открещивается от попытки аллегорического прочтения романа. Тем самым Рабле на свой лад мистифицирует читателей — столь же разъясняет свои намерения, сколь и задает загадки: недаром история интерпретаций «Гаргантюа и Пантагрюэля» представляет собой причудливый ряд самых контрастных суждений. Специалисты ни в чем не сходятся в определении ни религиозных взглядов (атеист и вольнодумец — А. Лефран, ортодоксальный христианин — Л. Февр, сторонник реформаторов — П. Лакруа), ни политической позиции (пламенный сторонник короля — Р. Маришаль, протомарксист—А. Лефевр), ни авторского отношения к гуманистическим идеям и образам, в том числе существующим в его собственном романе (так, Телемское аббатство рассматривают то как программный эпизод желанной демократической утопии, то как пародию на такую утопию, то как в целом несвойственный Рабле придворно-гуманистический утопический образ), ни жанровой принадлежности «Гаргантюа и Пантагрюэля» (книгу определяют как роман, мениппею, хронику, сатирическое обозрение, философский памфлет, комическую эпопею и т.д.), ни роли и функции основных персонажей. Объединяет их лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».
Достоевский ставил поэзию Некрасова на один уровень с творчеством таких его великих предшественников как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, отмечая огромное влияние его поэтических произведений на массовое сознание. Некрасов не только сочувствовал народу, он видел себя его частью. Простые люди, крестьяне и бедняки, становятся героями его произведений. Никогда ранее характер крестьянина и/или бурлака не был показан с таким разнообразием и полнотой.
Тема народа, крестьян находит свое отражение в поэзии Некрасова бесконечным разнообразием типов и характеров, что стало новой, отличительной чертой русской литературы.
Поэтическая муза Некрасова - это действительно муза мести и печали, так как никто до него не создавал такие жестокие реалистичные картины бедности и убогости из жизни самых низших слоев русского общества.
Объединяет их лишь одно: обязательное дискуссионное сопряжение своего прочтения романа с бахтинской концепцией карнавальной природы раблезианского смеха. Мысль М.М. Бахтина о противостоянии поэтики романа Рабле официальной, серьезной литературе и культуре эпохи довольно часто истолковывается как недооценка ученым причастности писателя к высокой книжной гуманистической традиции, между тем как речь идет об определении индивидуального, неповторимого места Рабле в этой традиции — одновременно внутри и вне ее, над ней, в каком-то смысле даже напротив нее. Именно такое понимание объясняет парадоксальное сочетание программности и пародийности знаменитых эпизодов гуманистического обучения Гаргантюа, наставления Пантагрюэля его отцом, Телемского аббатства и многих других. Чрезвычайно важным в этом аспекте представляется замечание Бахтина по поводу отношения Рабле к одному из важнейших течений гуманистической философии его времени: «Рабле отлично понимал новизну того типа серьезности и возвышенности, который внесли в литературу и философию платоники его эпохи <...> Однако он и ее не считал пройти через горнило смеха, не сгорев в нем до конца».
Достоевский ставил поэзию Некрасова на один уровень с творчеством таких его великих предшественников как Пушкин, Лермонтов, Гоголь, отмечая огромное влияние его поэтических произведений на массовое сознание. Некрасов не только сочувствовал народу, он видел себя его частью. Простые люди, крестьяне и бедняки, становятся героями его произведений. Никогда ранее характер крестьянина и/или бурлака не был показан с таким разнообразием и полнотой.
Тема народа, крестьян находит свое отражение в поэзии Некрасова бесконечным разнообразием типов и характеров, что стало новой, отличительной чертой русской литературы.
Поэтическая муза Некрасова - это действительно муза мести и печали, так как никто до него не создавал такие жестокие реалистичные картины бедности и убогости из жизни самых низших слоев русского общества.