Один лескор пишет нам:
„Я ходил в лес ночью — послушать ночные в лесу голоса. Слышал разные звуки, а чьи они — не знаю. Как же мне писать про них в „Лесную газету"?"
Мы ответили ему: „Опиши, что слышал, а мы уж постараемся разобрать".
Вот он и прислал в редакцию такое письмо:
„Сказать по правде, чепуху какую-то я слышал ночью в лесу, а совсем не оркестр, как вы пишете.
Понемногу затихли все птичьи голоса, и, наконец, настала полная тишина. Была полночь.
И вот где-то в вышине началось: загудела низкая струна. Сперва тихо, потом громче, громче — толсто так, басовито — и опять тише, ещё тише — и смолкла совсем.
Я подумал: „Ну, для начала и это не плохо. Хоть на одной струне, да заиграли".
А из лесу вдруг:
— Ха-ха-ха! Хо-хо-хо! — да жутким таким голосом, — у меня мурашки по спине побежали.
„Вот,— думаю, — награда музыканту: хохочут над ним!"
И опять тишина. Долго. Я уж думал — больше ничего не будет.
Потом слышу, кто-то патефон заводит. Заводит, и заводит, и заводит— а музыки нет. „Испортился, что ли, у них патефон?" — думаю. Перестали. Тихо. Потом опять заводят: "Тырр-рырр-рырр-рырр!.. — без конца, надоело даже.
Завели, наконец. „Ну, — думаю, — теперь-то уж пластинку поставят, сейчас пустят".
Вдруг в ладоши захлопали. Звонко так. горячо.
„Как же это? — думаю. — Никто ничего не сыграл, а уже в ладоши хлопают?"
Вот и всё. Потом опять долго-долго заводили патефон, ничего не сыграли, а в ладоши хлопали. Я рассердился и ушёл домой".
Мы должны сказать, что сердиться нашему лескору не надо было.
Он слышал, как низкая струна гудела. Это какой-нибудь жук над ним пролетел, — наверно, майский.
Жутко хохотала большая сова неясыть. Такой у неё неприятный голос, ничего не поделаешь.
Патефон заводил—тырр-рырр-рырр-рырр!— козодой — тоже ночная птица, только не хищная. Никакого патефона у козодоя, конечно, нет: это он так горлом делает. И воображает, что поёт.
И в ладоши хлопал тоже он, козодой. Не в ладоши, конечно, а крыльями по воздуху хлоп-хлоп-хлоп! Очень похоже на аплодисменты.
А зачем он это делает, этого редакция объяснить не может: сама не знает.
Наверно так, с радости.
составить план по этому рассказу
События в повести Любови Воронковой "Девочка из города" происходят во время Великой Отечественной войны, но война - не основная тема произведения. Эта повесть - история о девочке по имени Валентина, которая потеряла во время войны свою семью, дом о и всю свою привычную жизнь. Деревенская жительница Дарья Шалихина берет к себе в дом девочку, которая пришла в деревню с беженками. У Дарьи трое своих детей - две дочки и сын.
Валя постепенно при к новой жизни в деревне, хотя ей и трудно. Дети сначала относятся к Вале настороженно: она сильно отличается от деревенских ребят. Тетки-соседки вообще сначала осуждали Дарью, говорили, что незачем брать городскую девочку, потому что она "ничего не умеет", а значит, "все равно толка не будет». Дарья пишет письмо мужу на фронт, спрашивая его, правильно ли она поступила. В конце повести прийдет ответ - муж Дарьи одобрил поступок жены.
Вале трудно освоиться и стать своей в чужой семье, назвать "мамой" хорошую, но все-таки не родную женщину. Но в конце концов Валя назвала Дарью мамой, а значит, обрела настоящую семью.
Это сын должен был горевать над моею могилой.
Приносить мне цветы, приводить ко мне внучек и внуков,
И рассказывать им, как мы дружно и весело жили…
Это доля его! Он ни в чём не успел провиниться!
Даже если успел бы – меня наказала б, не сына!
Ничего не успел – ни споткнуться, не ошибиться;
Как пришёл в этот мир – так его и покинул, безвинным…
Как могла ты, судьба! Что за горькая, мерзкая шутка!
Почему я – живая, живая! – над мрамором чёрным?
И не будет теперь ни невестки, ни внучки, ни внуков –
Только я – и плита, и кромешное чёрное горе…
Поднимите плиту! Я хочу на него наглядеться!
Поднимите плиту – он живой, он не может быть прахом!
Поднимите плиту, поднимите – моё это место!
Поднимите плиту, поднимите – я рядом с ним лягу,
Поднимите плиту! Я его отогрею дыханьем,
Я заплачу над ним, я прижму его к самому сердцу,
Я холодные руки его целовать не устану,
Он услышит меня, он услышит меня – он воскреснет!..»
…Сколько их в эти дни над могилой детей поседело…
Даже матери – смерть не дано пересилить любовью…
Застывают слова под январским простуженным небом.
Тает мать, как свеча над холодным сыновьим надгробьем…