Первые две строфы стихотворения насыщены "горячей лексикой". какие образные переклички она создает? как соприкасаются два мира-внешний,природный, и мир души героини? в чем виртуозность образного рисунка строки: "утро дышит у неё на груди"? на заре ты ее не буди, на заре она сладко так спит; утро дышит у ней на груди, ярко пышет на ямках ланит. и подушка ее горяча, и горяч утомительный сон, и, чернеясь, бегут на плеча косы лентой с обеих сторон. а вчера у окна ввечеру долго-долго сидела она и следила по тучам игру, что, скользя, затевала луна. и чем ярче играла луна, и чем громче свистал соловей, все бледней становилась она, сердце билось больней и больней. оттого-то на юной груди, на ланитах так утро горит. не буди ж ты ее, не на заре она сладко так спит!
На заре ты её не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
Начальное четверостишие создаёт образ сладостный, безмятежный. В первых двух строках повторяется зачин (такое единоначатие называют анафорой) — “На заре.. . на заре... ”. Во втором двустишии добавлена внутренняя рифма: “Утро дышит.. . Ярко пышет... ”. Возникает баюкающий, усыпляющий ритм, стихи раскачиваются подобно качелям. И не до конца понятно, кто же обращается к поэту (“На заре ты её не буди... ”). Или сам поэт к кому-то обращается? Размытость, расплывчатость очертаний этого незримого собеседника как нельзя лучше подходит к общему тону строфы, к образу красоты, пребывающей в покое.
Но уже следующая строфа вносит в эту гармонию тревожную ноту:
И подушка её горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
Если читать стихи, обращая внимание только на слова, то лишь один эпитет — утомительный — противоречит общему смыслу сказанного в первом четверостишии. Сон красавицы, который со стороны кажется сладким (“На заре она сладко так спит”), для неё самой утомителен. Мы на секунду покидаем точку зрения поэта-собеседника и встаём на точку зрения героини. Но только на секунду; все остальные образы четверостишия описывают её извне, со стороны. И понять, почему же сладкий сон так утомителен, мы пока не можем.
Зато можем сделать то, что при чтении стихов делать обязательно, — обратим внимание не только на слова, но и на поэтический синтаксис, и на звукопись, и на ритмическое дыхание. И тогда обнаружится нечто весьма интересное. В первой строфе не было ни одного звука “ч”, а во второй этот звук взрывается четыре раза кряду, как тревожный раскат грома: “горяЧа.. . горяЧа.. . Чернеясь.. . плеЧа”. В первой строфе повторы создавали баюкающий настрой, во второй анафорический зачин (“И.. . И.. . И... ”) звучит взволнованно, нервно, почти грозно.
И вот мы переходим к третьей и четвёртой строфам:
А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что, скользя, затевала луна.
И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Всё бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
Драматическое звучание стихотворения резко усиливается. Тема страдания сначала теснит тему красоты, а затем увязывается с ней в неразрывный узел. Мы не знаем, от чего страдает красавица в той жизни, от которой её сон. От неразделённой любви, от измены? Но это страдание безысходно и неизбежно. И чем горестнее бледность, которая покрывала её щёки, тем ярче румянец, который играет на её “ланитах” во сне. Да и он не всесилен: страдание проникает в сердцевину сна, делает его утомительным — а румянец лишь стороннему наблюдателю кажется нежным, на самом деле он горячечный, болезненный.. .
Звукопись, которая была намечена во второй строфе, в третьей и четвёртой лишь усиливается. Опять взрывные “ч” замыкаются по концам строки, как полюса в электрической цепи, и между ними искрит ощущение боли: “А ВЧера у окна ВВеЧеру”. И повторы вновь призваны умножить чувство драматической безысходности: “Долго-долго.. . И чем ярче.. . И чем громче.. . Всё бледней.. . больней и больней”.
И вот теперь нам предстоит ещё раз вернуться к темам, намеченным в первой “безмятежной” строфе. Фет сознательно использует кольцевую композицию, повторяя в финале образы, использованные в начале стихотворения:
Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты её, не буди.. .
На заре она сладко так спит!
Слова — почти все — те же, а вот смысл их полностью изменился! Почему не нужно будить красавицу? Вовсе не потому, что любоваться ею — радостно. А потому, что пробуждение сулит ей новое страдание, гораздо более сильное, чем то, которое проникло в её “утомительное” сновидение.. .