Утренняя заря только что начинает окрашивать небосклон над сапун-горою; тёмно-синяя поверхность моря уже сбросила с себя сумрак ночи и ждёт первого луча, чтобы заиграть весёлым блеском; с бухты несёт холодом и туманом; снега нет — всё черно, но утренний резкий мороз хватает за лицо и трещит под ногами, и далёкий неумолкаемый гул моря, изредка прерываемый раскатистыми выстрелами в севастополе, один нарушает тишину утра… не может быть, чтобы при мысли, что и вы в севастополе, не проникло в душу вашу чувство какого-то мужества, гордости и чтоб кровь не стала быстрее обращаться в ваших жилах… » несмотря на то, что в городе идут боевые действия, жизнь идёт своим чередом: торговки горячие булки, а мужики — сбитень. кажется, что здесь странно смешалась лагерная и мирная жизнь, все суетятся и пугаются, но это обманчивое впечатление: большинство людей уже не обращает внимания ни на выстрелы, ни на взрывы, они заняты «будничным делом» . только на бастионах «вы увидите… защитников севастополя, увидите там ужасные и грустные, великие и забавные, но изумительные, возвышающие душу зрелища» . в госпитале раненые солдаты рассказывают о своих впечатлениях: тот, кто потерял ногу, не помнит боли, потому что не думал о ней; в женщину, относившую на бастион мужу обед, попал снаряд, и ей отрезали ногу выше колена. в отдельном помещении делают перевязки и операции. раненые, своей очереди на операцию, в ужасе видят, как доктора ампутируют их товарищам руки и ноги, а фельдшер равнодушно бросает отрезанные части тел в угол. здесь можно видеть «ужасные, потрясающие душу зрелища… войну не в правильном, красивом и блестящем строе, с музыкой и барабанным боем, с развевающимися знамёнами и гарцующими генералами, а… войну в настоящем её выражении — в крови, в страданиях, в смерти…» . молоденький офицер, воевавший на четвертом, самом опасном бастионе, жалуется не на обилие бомб и снарядов, на головы защитников бастиона, а на грязь. это его защитная реакция на опасность; он ведёт себя слишком смело, развязно и непринуждённо. по пути на четвёртый бастион всё реже встречаются невоенные люди, и всё чаще носилки с ранеными. собственно на бастионе офицер-артиллерист ведёт себя спокойно (он привык и к свисту пуль, и к грохоту взрывов) . он рассказывает, как во время штурма пятого числа на его батарее осталось только одно действующее орудие и мало прислуги, но всё же на другое утро он уже опять палил из всех пушек. офицер вспоминает, как бомба попала в матросскую землянку и положила одиннадцать человек. в лицах, осанке, движениях защитников бастиона видны «главные черты, составляющие силу , — простоты и ; но здесь на каждом лице кажется вам, что опасность, злоба и страдания войны, кроме этих главных признаков, проложили ещё следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства… чувство злобы, мщения врагу… таится в душе каждого» . когда ядро летит прямо на человека, его не покидает чувство наслаждения и вместе с тем страха, а затем он уже сам ожидает, чтобы бомба взорвалась поближе, потому что «есть особая прелесть» в подобной игре со смертью. «главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, — это убеждение в невозможности взять севастополь, и не только взять севастополь, но поколебать где бы то ни было силу народа… из-за креста, из-за названия, из угрозы не могут принять люди эти ужасные условия: должна быть другая высокая побудительная причина — эта причина есть чувство, редко проявляющееся, стыдливое в , но лежащее в глубине души каждого, — любовь к родине… надолго оставит в россии великие следы эта эпопея севастополя, которой героем был народ …всегда .
Без отдыха пирует с дружиной удалой иван васильич грозный под матушкой-москвой. ковшами золотыми столов блистает ряд, разгульные за ними опричники сидят. с вечерни льются вины на царские ковры, поют ему с полночи лихие гусляры, поют потехи брани, дела былых времен, и взятие казани, и астрахани плен. но голос прежней славы царя не веселит, подать себе личину он кравчему велит: «да тиуны, опричники мои! вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи! себе личину, други, пусть каждый изберет, я первый открываю веселый хоровод, за мной, мои тиуны, опричники мои! вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи! » и все подъяли кубки. не поднял лишь один; один не поднял кубка, михаилo князь репнин. «о царь! забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл! опричниной на горе престол свой окружил! рассыпь державным словом детей бесовских рать! тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать! » но царь, нахмуря брови: «в уме ты, знать, ослаб или хмелен не в меру? молчи, строптивый раб! не возражай ни слова и машкару надень — или клянусь, что прожил ты свой последний день! » тут встал и поднял кубок репнин, правдивый князь: «опричнина да сгинет! — он рек, перекрестясь.— да во веки наш православный царь! да правит человеки, как правил ими встарь! да презрит, как измену, бесстыдной лести глас! личины ж не надену я в мой последний час! » он молвил и ногами личину растоптал; из рук его на землю звенящий кубок пал… «умри же, дерзновенный! »— царь вскрикнул, разъярясь, и пал, жезлом пронзенный, репнин, правдивый князь.
