Как-то так) В старом деревянном доме проводят летние дни не только люди. Один из главных жильцов – черный кот Степан, у которого произошла большая неприятность: из Москвы привезли таксу Фунтика. Коту очень не нравится присутствие собаки. Это заставляет его менять все свои привычки и ходить с опаской, выглядывая, нет ли где таксы.
Однажды Степану повезло. Он увидел, что Фунтик утащил из миски для кур размокшую корку хлеба. Петух по кличке Горлач очень рассердился и клюнул собаку в спину. Такса бросила корку, забилась под крыльцо, где и просидела остаток дня.
Не уступала петуху и злая черная курица, которая дралась и могла кудахтать на крыше по несколько часов. Еще одним интересным обитателем старого дома была зеленая лягушка. Во время дождя она садилась под водосточную трубу, из которой ей на голову лилась вода, и долго не уходила. Иногда лягушка приходила в дом и часами наблюдала за огнем керосиновой лампы. Наверное, его отражение в стекле было похоже на драгоценные камни.
Кроме животных, в доме есть и неживые обитатели. Например, разрисованные веселые ходики, на которые ворчит такса Фунтик. На чердаке сложено много старых вещей, и люди время от времени находят в них что-нибудь интересное: красивый веер, старинную книгу с гравюрами, переводные картинки. Интересной находкой стала деревянная музыкальная шкатулка, сделанная, как гласила надпись на ней, мастером Гальвестоном. К сожалению, шкатулка не играла, но жильцы много думали об этом мастере, о том, каким он был, и им казалось, что мастер тоже живет под крышей деревянного дома. Внезапно осенью шкатулка заиграла шотландскую мелодию, но больше с тех пор не играла никогда.
Кроме тех животных и вещей, о которых поведал рассказчик, были в доме и другие, не менее интересные: ежик и утка, колокольчик и барометр
Ученик. Уже ранние стихи (1959–1962) Бродского поражают напряженностью и напором. Первый признак поэтической энергии – желание читателя произносить стихи вслух. Тогда же Бродский осваивает ещё один любимый свой прием – повтор. Повтор у него представлен самыми разными вариантами – рефрены, анафоры (повторение одинаковых или похожих звуков, слов, групп слов или ритмических построений в начале рядом стоящих строчек или строф), нанизывание одинаковых синтаксических конструкций.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
Среди бумаг, в столе, в готовой речи,
В её словах, в дровах, в щипцах, в угле
Остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, в башмаках, в чулках,
в тенях
За зеркалом, в кровати, в спинке стула,
Опять в тазу, в распятьи,
в простынях,
В метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Перечисление как одна из форм организации стихотворения будет встречаться и в более поздних произведениях.
Учитель. В 60-е годы, когда страна переживает массовое увлечение поэзией, Бродского не печатают. В его стихах нет и тени «оттепельного» энтузиазма, зато налицо стойкое отвращение к любым коллективам, сообществам и пафосу великих строек.
На суде молодой поэт вел себя с исключительным достоинством и на вопрос: кто дал ему право называться поэтом, – ответил с исчерпывающей точностью: «Я думаю, что это от Бога… А кто причислил меня к роду человеческому?» Стенограмма процесса, выполненная журналисткой и писательницей Вигдоровой, широко ходила в «самиздате» и попала в зарубежную печать. Так Бродский получил международную известность, немало забавлявшую его самого.
Поэт отбывал ссылку в деревне Норенской Архангельской области – а в Америке тем временем выходил его первый сборник «Стихотворения и поэмы» (1965 г.), составленный и переправленный за границу его друзьями.
Условия жизни Бродского в ссылке оказались весьма тяжелыми, но, по свидетельствам друзей поэта, утешением ему служили слава опального поэта, растущее уважение к его таланту и дружелюбное отношение местных жителей. Последнее обстоятельство вряд ли можно считать случайностью – Бродский никогда не испытывал высокомерного презрения к тем, кто жил хуже и знал меньше, чем он. Из ссылки поэт вернулся через полтора года, благодаря заступничеству А. Ахматовой, К. Чуковского и др.
Ученик. Бродский никогда не был политическим поэтом, стихотворные агитки заслуженно презирал, но его также не устраивала поза небожителя, безразличного к современности. Политические выкладки в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (1967) довольно поверхностны: «желтая» опасность, обреченность белой расы, мечты о «брачных узах» Труда и Капитала. Однако заслуживает уважения сама энергия неравнодушия, с которой он призывает соотечественников проснуться от душевной спячки:
Я люблю родные поля, лощины,
Реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
В теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?
Никогда не стремясь к ссоре с режимом и соответственно к славе опального поэта (до самого отъезда он не терял надежды напечататься в СССР), Бродский тем не менее вынужден был – как честный очевидец – говорить о впадении родины в сон, безразличие:
Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы
совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
в жертву?
«Осенний крик ястреба», 1975
Низвергающаяся, «скованная морозом» птица – символ гибели поэта. А эта гибель, в свою очередь, лишь начало великого оледенения, к которому все отчетливей стремится мир.
Наиболее отчетливо это состояние одиночества и крайней усталости выразилось в «Части речи» (1975–1976) – цикле стихотворений, состоящих из трех строф и как бы пересматривающих всю предыдущую поэзию Бродского. Темы любви, смерти, изгнания, всеобщей бессмыслицы звучат здесь с небывалой силой.
В старом деревянном доме проводят летние дни не только люди. Один из главных жильцов – черный кот Степан, у которого произошла большая неприятность: из Москвы привезли таксу Фунтика. Коту очень не нравится присутствие собаки. Это заставляет его менять все свои привычки и ходить с опаской, выглядывая, нет ли где таксы.
Однажды Степану повезло. Он увидел, что Фунтик утащил из миски для кур размокшую корку хлеба. Петух по кличке Горлач очень рассердился и клюнул собаку в спину. Такса бросила корку, забилась под крыльцо, где и просидела остаток дня.
Не уступала петуху и злая черная курица, которая дралась и могла кудахтать на крыше по несколько часов. Еще одним интересным обитателем старого дома была зеленая лягушка. Во время дождя она садилась под водосточную трубу, из которой ей на голову лилась вода, и долго не уходила. Иногда лягушка приходила в дом и часами наблюдала за огнем керосиновой лампы. Наверное, его отражение в стекле было похоже на драгоценные камни.
Кроме животных, в доме есть и неживые обитатели. Например, разрисованные веселые ходики, на которые ворчит такса Фунтик. На чердаке сложено много старых вещей, и люди время от времени находят в них что-нибудь интересное: красивый веер, старинную книгу с гравюрами, переводные картинки. Интересной находкой стала деревянная музыкальная шкатулка, сделанная, как гласила надпись на ней, мастером Гальвестоном. К сожалению, шкатулка не играла, но жильцы много думали об этом мастере, о том, каким он был, и им казалось, что мастер тоже живет под крышей деревянного дома. Внезапно осенью шкатулка заиграла шотландскую мелодию, но больше с тех пор не играла никогда.
Кроме тех животных и вещей, о которых поведал рассказчик, были в доме и другие, не менее интересные: ежик и утка, колокольчик и барометр
с убогими её мерилами,
которые потом,
до крайности,
послужат для тебя перилами
(хотя и не особо чистыми),
удерживающими в равновесии
твои хромающие истины
на этой выщербленной лестнице.
«Одиночество», 1959
Ученик. Уже ранние стихи (1959–1962) Бродского поражают напряженностью и напором. Первый признак поэтической энергии – желание читателя произносить стихи вслух. Тогда же Бродский осваивает ещё один любимый свой прием – повтор. Повтор у него представлен самыми разными вариантами – рефрены, анафоры (повторение одинаковых или похожих звуков, слов, групп слов или ритмических построений в начале рядом стоящих строчек или строф), нанизывание одинаковых синтаксических конструкций.
Повсюду ночь: в углах, в глазах, в белье,
Среди бумаг, в столе, в готовой речи,
В её словах, в дровах, в щипцах, в угле
Остывшего камина, в каждой вещи.
В камзоле, в башмаках, в чулках,
в тенях
За зеркалом, в кровати, в спинке стула,
Опять в тазу, в распятьи,
в простынях,
В метле у входа, в туфлях. Все уснуло.
Перечисление как одна из форм организации стихотворения будет встречаться и в более поздних произведениях.
Учитель. В 60-е годы, когда страна переживает массовое увлечение поэзией, Бродского не печатают. В его стихах нет и тени «оттепельного» энтузиазма, зато налицо стойкое отвращение к любым коллективам, сообществам и пафосу великих строек.
На суде молодой поэт вел себя с исключительным достоинством и на вопрос: кто дал ему право называться поэтом, – ответил с исчерпывающей точностью: «Я думаю, что это от Бога… А кто причислил меня к роду человеческому?» Стенограмма процесса, выполненная журналисткой и писательницей Вигдоровой, широко ходила в «самиздате» и попала в зарубежную печать. Так Бродский получил международную известность, немало забавлявшую его самого.
Поэт отбывал ссылку в деревне Норенской Архангельской области – а в Америке тем временем выходил его первый сборник «Стихотворения и поэмы» (1965 г.), составленный и переправленный за границу его друзьями.
Условия жизни Бродского в ссылке оказались весьма тяжелыми, но, по свидетельствам друзей поэта, утешением ему служили слава опального поэта, растущее уважение к его таланту и дружелюбное отношение местных жителей. Последнее обстоятельство вряд ли можно считать случайностью – Бродский никогда не испытывал высокомерного презрения к тем, кто жил хуже и знал меньше, чем он. Из ссылки поэт вернулся через полтора года, благодаря заступничеству А. Ахматовой, К. Чуковского и др.
Ученик. Бродский никогда не был политическим поэтом, стихотворные агитки заслуженно презирал, но его также не устраивала поза небожителя, безразличного к современности. Политические выкладки в стихотворении «Речь о пролитом молоке» (1967) довольно поверхностны: «желтая» опасность, обреченность белой расы, мечты о «брачных узах» Труда и Капитала. Однако заслуживает уважения сама энергия неравнодушия, с которой он призывает соотечественников проснуться от душевной спячки:
Я люблю родные поля, лощины,
Реки, озера, холмов морщины.
Все хорошо. Но дерьмо мужчины:
В теле, а духом слабы.
Это я верный закон накнокал.
Все утирается ясный сокол.
Господа, разбейте хоть пару стекол!
Как только терпят бабы?
Никогда не стремясь к ссоре с режимом и соответственно к славе опального поэта (до самого отъезда он не терял надежды напечататься в СССР), Бродский тем не менее вынужден был – как честный очевидец – говорить о впадении родины в сон, безразличие:
Все вообще теперь идет со скрипом.
Империя похожа на трирему
в канале, для триремы слишком узком.
Гребцы колотят веслами по суше,
и камни сильно обдирают борт.
Нет, не сказать, чтоб мы
совсем застряли!
Движенье есть, движенье происходит.
Мы все-таки плывем. И нас никто
не обгоняет. Но, увы, как мало
похоже это на былую скорость!
в жертву?
«Осенний крик ястреба», 1975
Низвергающаяся, «скованная морозом» птица – символ гибели поэта. А эта гибель, в свою очередь, лишь начало великого оледенения, к которому все отчетливей стремится мир.
Наиболее отчетливо это состояние одиночества и крайней усталости выразилось в «Части речи» (1975–1976) – цикле стихотворений, состоящих из трех строф и как бы пересматривающих всю предыдущую поэзию Бродского. Темы любви, смерти, изгнания, всеобщей бессмыслицы звучат здесь с небывалой силой.