Притча о блудном сыне У некоторого человека было два сына; и сказал младший из них отцу: отче! дай мне следующую [мне] часть имения. И [отец] разделил им имение. По немногих дней младший сын, собрав всё, пошел в дальнюю сторону и там расточил имение свое, живя распутно.
Когда же он прожил всё, настал великий голод в той стране, и он начал нуждаться; и пошел, пристал к одному из жителей страны той, а тот послал его на поля свои пасти свиней; и он рад был наполнить чрево свое рожками, которые ели свиньи, но никто не давал ему. Придя же в себя, сказал: сколько наемников у отца моего избыточествуют хлебом, а я умираю от голода; встану, пойду к отцу моему и скажу ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих.
Встал и пошел к отцу своему. И когда он был еще далеко, увидел его отец его и сжалился; и, побежав, пал ему на шею и целовал его. Сын же сказал ему: отче! я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим. А отец сказал рабам своим: принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его и обувь на ноги; и приведите откормленного теленка, и заколите; станем есть и веселиться! ибо этот сын мой был мертв и ожил, пропадал и нашелся. И начали веселиться.
Старший же сын его был на поле; и возвращаясь, когда приблизился к дому, услышал пение и ликование; и, призвав одного из слуг, спросил: что это такое? Он сказал ему: брат твой пришел, и отец твой заколол откормленного теленка, потому что принял его здоровым. Он осердился и не хотел войти. Отец же его, выйдя, звал его. Но он сказал в ответ отцу: вот, я столько лет служу тебе и никогда не преступал приказания твоего, но ты никогда не дал мне и козлёнка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими; а когда этот сын твой, расточивший имение своё с блудницами, пришел, ты заколол для него откормленного теленка. Он же сказал ему: сын мой! ты всегда со мною, и всё мое твое, а о том надобно было радоваться и веселиться, что брат твой сей был мертв и ожил, пропадал и нашелся.
Всказке «то, чего не было» мастерство сатирического обобщения гаршина проявилось с еще большей остротой. участники маленькой, но « серьезной» компании, собравшейся под вишнею и состоявшей из улитки, навозного жука, ящерицы, гусеницы, кузнечика и старого гнедого, в своей беседе затрагивали самые модные вопросы современности, служившие предметом споров в либеральных общественных кругах. не случайно поэтому гл. успенский воспринял эту сказку как злую сатиру на либеральных болтунов. он написал: «вот крошечная сказка: „то чего не было“. в ней всего пять-шесть страниц, но попробуйте сосчитать по пальцам, каких сторон жизни хотел коснуться в ней гаршин: всё, что составляет для всего общества насущнейшую заботу переживаемого им времени, — всё стремится гаршин затронуть, поставить на свое место, указать связь между всею цепью явлений текущей действительности».
война сформировала военное поколение поэтов. война стала их памятью, определила многие судьбы на целые десятилетия. сколько бы «мирных» стихов ни написал сергей орлов, он навсегда остался поэтом фронтового братства. он умер, а к нам еще шла книга его стихов «костры», которая со всей очевидностью возвращала к началу к поэзии боевого мужества. как бы далеко ни ушел к новым темам александр межиров, он по-прежнему числится среди поэтов «той войны». м. луконин, с. наровчатов, д. самойлов, к. ваншенкин, е. винокуров, сколь бы ни различны были их пути, — всегда есть объединяющая их формула — поэты великой отечественной.
и опять, кого ни назови из поэтов «той войны», они решают для себя эти вопросы, акцентируют свою точку зрения, более того, свою форму, а порою и формулу этих отношений.
стих слуцкого действительно напитан прозой. он — поэт «от мира сего». но, утверждая это, мы находимся на уровне типологического суждения. «прозаизмы», «прозаизация» — понятия общие. и то, как на практике слуцкий вводит в своя стихи «качества прозы», решительно отличает его от других поэтов, тяготеющих к прозе, скажем, от твардовского или от ваншенкина.
вообще колебания в прозаизации стиха велики и неоднозначны. можно даже утверждать, что тот же твардовский, согласившись учитывать в поэзии опыт пушкинской или лермонтовской прозы, использовал бы его иначе, чем слуцкий. а «информативность» стиха твардовского, в котором почти непременно что-то «должно происходить», совсем не то же самое, что сгущенная фактологическая информативность у слуцкого.
короче говоря, «общее место», типологический принцип при конкретной реализации выглядит нередко чем-то особенным, резко индивидуальным. и если твардовский в своей лирике глубокий аналитик, то слуцкий — тоже аналитик, но совсем в другом смысле. у всякого анализа есть установка, и от этой установки зависит как ход самого анализа, так и его результат. анализ вообще — без цели и смысла — так же не конструктивен, как и разрушение вещи, чтобы посмотреть, что внутри.
слуцкий часто высказывал свои эстетические взгляды. одно из его стихотворений так и называется «метод». «мир — пишет слуцкий, — никогда не посещался мной». главное — факты, которые «накоплялись и сцеплялись». но и факты он отказывается выстраивать в системы и концепций:
что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не .
не геолог я — промысловик.
обобщать я вовсе не привык.
, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик!
малое знаточество свое не сменяю на вранье.
в этой декларации есть полемическое преувеличение, эпатаж, колючая усмешка. но она исполнена серьезности. «просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю». излагать с неукоснительной верностью факты: «ежели увижу — опишу то, что вижу, так, как вижу. то, что не увижу, — опущу. домалевыванья ненавижу».
подобного рода заявлений у слуцкого десятки. они варьируются, но бьют в одну точку: «воспоминания — позолота, а память — свиная кожа. воспоминания оботрутся, а память остается. остается память » она — чуть ли не материальна. «люблю донашивать старье», — пишет слуцкий и сравнивает с этим старьем память: «память, по ее законам, мы на плечах носить должны». она — обязательна, от нее нельзя уклониться, отвернуться, сбросить: «не обходи необходимости, ведь все равно не обойти».
ощущения слишком локальны, слишком ограничены. они не определяют человека и его деятельности. есть более мощный двигатель, есть то, что «на развилке дорог почему-то толкало не влево, а вправо, или влево, не вправо, дух».
что же это на самом деле? неужели заурядный натурализм, схематика, статистика! внешне похоже, на самом деле — далеко не так. выстроим в один ряд определения этого нового ощущения — «провидение», «радар», «понимает», «умные», «мудрые». каждое из этих слов включает аналитический интеллектуальный момент.
миром правит ритм, идет ли речь о природе, человеческом теле, обществе. везде своя последовательность, мера, возможность точного числового измерения. если говорить окончательный итог — есть непререкаемые законы. то же и в поэзии. ей присущ ритм в его четком материальном выражении. ритм поэзии строго согласуется с ритмом жизни. законы жизни можно выразить языком поэта. отсюда стремление к точности, аналитичности, формуле, к слову, максимально приближенному к реальной жизненной ситуации, — слову голому, «естественному», метко соотнесенному с вещью, событием или фактом.
точно уловленный словом кусок жизни уже поэтичен, потому что не может не подчиняться определенному ритму, жизненному закону. он таким образом входит в «сцепление» с потоком бытия, где уже перестает быть частностью.
война сформировала военное поколение поэтов. война стала их памятью, определила многие судьбы на целые десятилетия. сколько бы «мирных» стихов ни написал сергей орлов, он навсегда остался поэтом фронтового братства. он умер, а к нам еще шла книга его стихов «костры», которая со всей очевидностью возвращала к началу к поэзии боевого мужества. как бы далеко ни ушел к новым темам александр межиров, он по-прежнему числится среди поэтов «той войны». м. луконин, с. наровчатов, д. самойлов, к. ваншенкин, е. винокуров, сколь бы ни различны были их пути, — всегда есть объединяющая их формула — поэты великой отечественной.
и опять, кого ни назови из поэтов «той войны», они решают для себя эти вопросы, акцентируют свою точку зрения, более того, свою форму, а порою и формулу этих отношений.
стих слуцкого действительно напитан прозой. он — поэт «от мира сего». но, утверждая это, мы находимся на уровне типологического суждения. «прозаизмы», «прозаизация» — понятия общие. и то, как на практике слуцкий вводит в своя стихи «качества прозы», решительно отличает его от других поэтов, тяготеющих к прозе, скажем, от твардовского или от ваншенкина.
вообще колебания в прозаизации стиха велики и неоднозначны. можно даже утверждать, что тот же твардовский, согласившись учитывать в поэзии опыт пушкинской или лермонтовской прозы, использовал бы его иначе, чем слуцкий. а «информативность» стиха твардовского, в котором почти непременно что-то «должно происходить», совсем не то же самое, что сгущенная фактологическая информативность у слуцкого.
короче говоря, «общее место», типологический принцип при конкретной реализации выглядит нередко чем-то особенным, резко индивидуальным. и если твардовский в своей лирике глубокий аналитик, то слуцкий — тоже аналитик, но совсем в другом смысле. у всякого анализа есть установка, и от этой установки зависит как ход самого анализа, так и его результат. анализ вообще — без цели и смысла — так же не конструктивен, как и разрушение вещи, чтобы посмотреть, что внутри.
слуцкий часто высказывал свои эстетические взгляды. одно из его стихотворений так и называется «метод». «мир — пишет слуцкий, — никогда не посещался мной». главное — факты, которые «накоплялись и сцеплялись». но и факты он отказывается выстраивать в системы и концепций:
что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не .
не геолог я — промысловик.
обобщать я вовсе не привык.
, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик!
малое знаточество свое не сменяю на вранье.
в этой декларации есть полемическое преувеличение, эпатаж, колючая усмешка. но она исполнена серьезности. «просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю». излагать с неукоснительной верностью факты: «ежели увижу — опишу то, что вижу, так, как вижу. то, что не увижу, — опущу. домалевыванья ненавижу».
подобного рода заявлений у слуцкого десятки. они варьируются, но бьют в одну точку: «воспоминания — позолота, а память — свиная кожа. воспоминания оботрутся, а память остается. остается память » она — чуть ли не материальна. «люблю донашивать старье», — пишет слуцкий и сравнивает с этим старьем память: «память, по ее законам, мы на плечах носить должны». она — обязательна, от нее нельзя уклониться, отвернуться, сбросить: «не обходи необходимости, ведь все равно не обойти».
ощущения слишком локальны, слишком ограничены. они не определяют человека и его деятельности. есть более мощный двигатель, есть то, что «на развилке дорог почему-то толкало не влево, а вправо, или влево, не вправо, дух».
что же это на самом деле? неужели заурядный натурализм, схематика, статистика! внешне похоже, на самом деле — далеко не так. выстроим в один ряд определения этого нового ощущения — «провидение», «радар», «понимает», «умные», «мудрые». каждое из этих слов включает аналитический интеллектуальный момент.
миром правит ритм, идет ли речь о природе, человеческом теле, обществе. везде своя последовательность, мера, возможность точного числового измерения. если говорить окончательный итог — есть непререкаемые законы. то же и в поэзии. ей присущ ритм в его четком материальном выражении. ритм поэзии строго согласуется с ритмом жизни. законы жизни можно выразить языком поэта. отсюда стремление к точности, аналитичности, формуле, к слову, максимально приближенному к реальной жизненной ситуации, — слову голому, «естественному», метко соотнесенному с вещью, событием или фактом.
точно уловленный словом кусок жизни уже поэтичен, потому что не может не подчиняться определенному ритму, жизненному закону. он таким образом входит в «сцепление» с потоком бытия, где уже перестает быть частностью.