Сочетание романтического и реалистического начал в новелле проявилось и в ее языке. Степенное и горько-ироническое начало и конец повести уступают место эмоционально-выразительной речи в картинах и сценах романтического характера. Лермонтов в этом случае обращается к инверсии, ставит эпитеты после определяемых слов. Есть и некоторое пародийное использование романтической лексики, особенно когда Печорин вдруг воспринимает поведение девушки как комедию (трепетный разговор глаз, тусклая бледность и т. д.). Передача динамичности сцен достигается сочетанием обилия глагольных форм. В той же сцене приглашения на свидание в море: вскочила, обвила, прозвучал, потемнела, закружилось, сжал, скользнула — целая буря чувств, ощущений, отрывочных мыслей. А дальше утверждается проза жизни народной репликой денщика: «Экой бес девка!»
Обратим внимание, что в «мертвые души» помещиков Чичиков всматривается как в кривое зеркало. Эти люди представляют доведенные до крайности и перехлеста частицы его собственной души. Именно потому с каждым из них он находит общий язык, за исключением одного Ноздрева. Вот Манилов с его праздной мечтательностью — человек, вошедший в зрелый возраст, но какимто чудом сохранивший неуместную юношескую восторженность и инфантильность души, сплошные «именины сердца»: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару...» Имением этот дворянин не занимается, но зато вволю предается от безделья всевозможным «хозяйственным» фантазиям: «Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение». Дом Манилова напоминает шальную голову своего хозяина: он стоит «одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть». Под стать характеру Манилова и его кабинет с бесполезной претензией на щегольство, прикрывающей пустоту и безобразие: «В его кабинете всегда лежала какаято книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года... Но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми рядками». Красиво расставленные горки пепла не метафора ли это маниловской души? И в гостиной стояла «прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей», но на два кресла ее не хватило, и они весь век стояли ободранными. Вечером подавался на стол «щегольской подсвечник», «а рядом с ним ставился какойто просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечали ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги». С вещей эта претенциозность распространяется и на детей Манилова, названных именами греческих полководцев — Фемистоклюс и Алкид. В описании характеров помещиков Гоголь часто прибегает к уже известному нам приему «овеществления». Душа героев столь бедна и столь примитивна, так пленена вещественной, предметной стороной жизни, что не требуется прибегать к психологическому анализу для проникновения в их внутренний мир. Вещи вполне раскрывают их характеры. «Пересахаренная» идиллия семейной жизни Манилова отражает идеалы самого Чичикова. Мы узнаем потом, что не привязанность к деньгам владела им, не скряжничество и не скупость. Ему мерещилась впереди жизнь, исполненная довольства, собственное имение, дом, жена и дети. И вот свою мечту он видит «воплощенной»: Манилов и жена его «совершенно довольны друг другом». «Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Примечателен при расставании Манилова с Чичиковым следующий диалог: «А знаете, Павел Иванович,— сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль,— как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какогонибудь вяза пофилософствовать о чемнибудь, углубиться!..» — «О! это была бы райская жизнь!» — сказал Чичиков, вздохнувши». Великолепный актер, Чичиков, конечно, подстраивается к той атмосфере, которая царит в доме Манилова.
Вот Манилов с его праздной мечтательностью — человек, вошедший в зрелый возраст, но какимто чудом сохранивший неуместную юношескую восторженность и инфантильность души, сплошные «именины сердца»: «На взгляд он был человек видный; черты лица его были не лишены приятности, но в эту приятность, казалось, чересчур было передано сахару...» Имением этот дворянин не занимается, но зато вволю предается от безделья всевозможным «хозяйственным» фантазиям: «Иногда, глядя с крыльца на двор и на пруд, говорил он о том, как бы хорошо было, если бы вдруг от дома провести подземный ход или через пруд выстроить каменный мост, на котором были бы по обеим сторонам лавки, и чтобы в них сидели купцы и продавали разные мелкие товары, нужные для крестьян. При этом глаза его делались чрезвычайно сладкими и лицо принимало самое довольное выражение».
Дом Манилова напоминает шальную голову своего хозяина: он стоит «одиночкой на юру, то есть на возвышении, открытом всем ветрам, каким только вздумается подуть».
Под стать характеру Манилова и его кабинет с бесполезной претензией на щегольство, прикрывающей пустоту и безобразие: «В его кабинете всегда лежала какаято книжка, заложенная закладкою на четырнадцатой странице, которую он постоянно читал уже два года... Но больше всего было табаку. Он был в разных видах: в картузах и в табачнице и, наконец, насыпан был просто кучею на столе. На обоих окнах тоже помещены были горки выбитой из трубки золы, расставленные не без старания очень красивыми рядками».
Красиво расставленные горки пепла не метафора ли это маниловской души? И в гостиной стояла «прекрасная мебель, обтянутая щегольской шелковой материей», но на два кресла ее не хватило, и они весь век стояли ободранными. Вечером подавался на стол «щегольской подсвечник», «а рядом с ним ставился какойто просто медный инвалид, хромой, свернувшийся на сторону и весь в сале, хотя этого не замечали ни хозяин, ни хозяйка, ни слуги». С вещей эта претенциозность распространяется и на детей Манилова, названных именами греческих полководцев — Фемистоклюс и Алкид.
В описании характеров помещиков Гоголь часто прибегает к уже известному нам приему «овеществления». Душа героев столь бедна и столь примитивна, так пленена вещественной, предметной стороной жизни, что не требуется прибегать к психологическому анализу для проникновения в их внутренний мир. Вещи вполне раскрывают их характеры.
«Пересахаренная» идиллия семейной жизни Манилова отражает идеалы самого Чичикова. Мы узнаем потом, что не привязанность к деньгам владела им, не скряжничество и не скупость.
Ему мерещилась впереди жизнь, исполненная довольства, собственное имение, дом, жена и дети. И вот свою мечту он видит «воплощенной»: Манилов и жена его «совершенно довольны друг другом». «Несмотря на то, что минуло более восьми лет их супружеству, из них все еще каждый приносил другому или кусочек яблочка, или конфетку, или орешек и говорил трогательно нежным голосом, выражавшим совершенную любовь: «Разинь, душенька, свой ротик, я тебе положу этот кусочек». Примечателен при расставании Манилова с Чичиковым следующий диалог: «А знаете, Павел Иванович,— сказал Манилов, которому очень понравилась такая мысль,— как было бы в самом деле хорошо, если бы жить этак вместе, под одною кровлею, или под тенью какогонибудь вяза пофилософствовать о чемнибудь, углубиться!..» — «О! это была бы райская жизнь!» — сказал Чичиков, вздохнувши».
Великолепный актер, Чичиков, конечно, подстраивается к той атмосфере, которая царит в доме Манилова.