Прочитайте главу «Ивины»(Толстой детство). какие темы поднимает автор в этой главе? О чём задумывается читатель? ответьте на вопрос текстом-размышлением
общеизвестны главные положения статьи н. а. добролюбова «луч света в темном царстве». город калинов, где происходит действие
«грозы», за внешностью идиллии «темного царства» скрывает жизнь под гнетом произвола». здесь «все зависит от грубой силы», от «неразумной прихоти нескольких диких», от «суеверного какой-нибудь кабановой» — словом, от «самодуров жизни». «непререкаемое, безответственное темное владычество», «высокомерная прихотливость», «нравственное растление» неудивительно поэтому, что критик говорит о «героизме, который проявляется поступках катерины». борис, тихон, кулигин предпочитают подчиниться нравам калинова; варвара и кудряш также приспосабливаются к жизни в этом городе — одна только катерина не хочет, «чтоб ей что-нибудь уступили и облегчили», она доводит свой «протест против кабановских понятий о нравственности» до конца, провозглашает его «и под пыткой и над бездной».
однако, посвящая свою статью проблеме характера катерины, пьесу «гроза» как целое добролюбов не рассматривал (« цель была указать общий смысл пьесы, и, увлекаясь общим, мы не могли входить в разбор всех подробностей»). он даже предугадывает главное обвинение ему от несогласных с «»: « опять сделано орудием какой-то посторонней идеи».
но вот с добролюбовым заспорил д. и. писарев. катерину нельзя считать «светлым явле нием», хотя она — «не выдумка, а живое лицо», она «должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме» («мотивы драмы»). однако и писарев, не соглашаясь с добролюбовым, говорит в своей статье о социальных идеях, а не о художественной ценности «грозы».
другая точка зрения — у критика н. н - страхова. выражена она с оттенком иронии по отношению к автору статей о «темном царстве»: « говоря, нельзя не согласиться с добролюбовым, что мир драм г. островского есть темное царство, изобилующее уродствами быта и речи. нельзя не согласиться и с тем, что не думал г. островский обличать это царство, как полагал добролюбов, а именно хотел некоторым образом возвести его в перл создания. по выражению ап. григорьева, это был культ изображаемого быта, попытка схватить все его живые и политические моменты». далее страхов замечает: « г. островского за быт, который он воспроизвел в своих драмах: если вы их признаете в известной мере художественными произведениями, то должны вместе признать за заслугу г. островского то, что он держался именно этого быта, но не какого другого. он честно служил делу» («бедность нашей »).
хотя бы справедливости ради надо помнить, что в критике был человек, который сразу назвал «грозу» «высокохудожественным поэтическим произведением». это ныне забытый александр степанович гиероглифов (1825—1901). в своем отзыве он отстаивает «свободу поэтического творчества, не ограниченную никакими теориями и скоро приходящими целями». о катерине гиероглифов пишет: « эта, поставленная в противоречие с действующей жизнью, вмещает в себя общечеловеческую идею и имеет народное значение только в немногих статьях характера; но положения драмы сообщают этой личности чисто народное значение». в пьесе есть «высокие жизненные вопросы». но нет «мелкой холодной дидактики». в этой же небольшой статье, написанной почти за год до добролю-бовской, гиероглифов назвал катерину «светлым лучом на темном небе», хотя вообще выражения такого рода нельзя считать чем-то особенным: еще чаадаев в опубликованном «философическом письме» говорил о необычных людях как «о светлых лучах», прорезающих мрак».
сколько критиков, столько и мнений, но как же все-таки относился к ним сам автор «грозы», островский? вроде существуют свидетельства, что ему нравились статьи добролюбова, однако свидетельства эти не ясны. другое дело, что в 1868 г. островский пишет пьесу «горячее сердце». действие происходит в том же калинове, типы героев похожи, но параша не бросается в волгу, а борется за свое счастье до конца. островский показывает, что в одной и той же ситуации можно поступить по-разному: катерина выбрала борьбу с отказом от лжи, а параша — борьбу любыми способами. примечание в начале «горячего сердца»: «действие происходит лет 30 назад в уездном городе калинове» выглядит как намек на то, что и задолго до действия «грозы» темное царство было по-своему комическим и вызывало смех.
кстати, катерина говорит о себе однажды: «такая уж я зародилась, горячая! » (эта ее реплика приводится в статье добролюбова). гиероглифов называет катерину же — «горячим сердцем». вот и написал островский. остается вопрос: уместно ли рассуждать о каком-то «луче», который раскрыл всем глаза на несправедливость?
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом — его сын.
— Порфирий! — воскликнул толстый, увидев тонкого.— Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!
— Батюшки! — изумился тонкий.— Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.
— Милый мой! — начал тонкий после лобызания.— Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились!
Нафанаил немного подумал и снял шапку.
— В гимназии вместе учились! — продолжал тонкий.— Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка.
Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.
— Ну, как живешь, друг? — спросил толстый, восторженно глядя на друга.— Служишь где? Дослужился?
— Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен столоначальником по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну, а ты как? Небось, уже статский? А?
— Нет, милый мой, поднимай повыше,— сказал толстый.— Я уже до тайного дослужился... Две звезды имею.
Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились ... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...
— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.
— Ну, полно толстый.— Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!
— Помилуйте... Что вы-с...— захихикал тонкий, еще более съеживаясь.— Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...
Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку.
Тонкий три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.
общеизвестны главные положения статьи н. а. добролюбова «луч света в темном царстве». город калинов, где происходит действие
«грозы», за внешностью идиллии «темного царства» скрывает жизнь под гнетом произвола». здесь «все зависит от грубой силы», от «неразумной прихоти нескольких диких», от «суеверного какой-нибудь кабановой» — словом, от «самодуров жизни». «непререкаемое, безответственное темное владычество», «высокомерная прихотливость», «нравственное растление» неудивительно поэтому, что критик говорит о «героизме, который проявляется поступках катерины». борис, тихон, кулигин предпочитают подчиниться нравам калинова; варвара и кудряш также приспосабливаются к жизни в этом городе — одна только катерина не хочет, «чтоб ей что-нибудь уступили и облегчили», она доводит свой «протест против кабановских понятий о нравственности» до конца, провозглашает его «и под пыткой и над бездной».
однако, посвящая свою статью проблеме характера катерины, пьесу «гроза» как целое добролюбов не рассматривал (« цель была указать общий смысл пьесы, и, увлекаясь общим, мы не могли входить в разбор всех подробностей»). он даже предугадывает главное обвинение ему от несогласных с «»: « опять сделано орудием какой-то посторонней идеи».
но вот с добролюбовым заспорил д. и. писарев. катерину нельзя считать «светлым явле нием», хотя она — «не выдумка, а живое лицо», она «должна была поступать в действительности именно так, как она поступает в драме» («мотивы драмы»). однако и писарев, не соглашаясь с добролюбовым, говорит в своей статье о социальных идеях, а не о художественной ценности «грозы».
другая точка зрения — у критика н. н - страхова. выражена она с оттенком иронии по отношению к автору статей о «темном царстве»: « говоря, нельзя не согласиться с добролюбовым, что мир драм г. островского есть темное царство, изобилующее уродствами быта и речи. нельзя не согласиться и с тем, что не думал г. островский обличать это царство, как полагал добролюбов, а именно хотел некоторым образом возвести его в перл создания. по выражению ап. григорьева, это был культ изображаемого быта, попытка схватить все его живые и политические моменты». далее страхов замечает: « г. островского за быт, который он воспроизвел в своих драмах: если вы их признаете в известной мере художественными произведениями, то должны вместе признать за заслугу г. островского то, что он держался именно этого быта, но не какого другого. он честно служил делу» («бедность нашей »).
хотя бы справедливости ради надо помнить, что в критике был человек, который сразу назвал «грозу» «высокохудожественным поэтическим произведением». это ныне забытый александр степанович гиероглифов (1825—1901). в своем отзыве он отстаивает «свободу поэтического творчества, не ограниченную никакими теориями и скоро приходящими целями». о катерине гиероглифов пишет: « эта, поставленная в противоречие с действующей жизнью, вмещает в себя общечеловеческую идею и имеет народное значение только в немногих статьях характера; но положения драмы сообщают этой личности чисто народное значение». в пьесе есть «высокие жизненные вопросы». но нет «мелкой холодной дидактики». в этой же небольшой статье, написанной почти за год до добролю-бовской, гиероглифов назвал катерину «светлым лучом на темном небе», хотя вообще выражения такого рода нельзя считать чем-то особенным: еще чаадаев в опубликованном «философическом письме» говорил о необычных людях как «о светлых лучах», прорезающих мрак».
сколько критиков, столько и мнений, но как же все-таки относился к ним сам автор «грозы», островский? вроде существуют свидетельства, что ему нравились статьи добролюбова, однако свидетельства эти не ясны. другое дело, что в 1868 г. островский пишет пьесу «горячее сердце». действие происходит в том же калинове, типы героев похожи, но параша не бросается в волгу, а борется за свое счастье до конца. островский показывает, что в одной и той же ситуации можно поступить по-разному: катерина выбрала борьбу с отказом от лжи, а параша — борьбу любыми способами. примечание в начале «горячего сердца»: «действие происходит лет 30 назад в уездном городе калинове» выглядит как намек на то, что и задолго до действия «грозы» темное царство было по-своему комическим и вызывало смех.
кстати, катерина говорит о себе однажды: «такая уж я зародилась, горячая! » (эта ее реплика приводится в статье добролюбова). гиероглифов называет катерину же — «горячим сердцем». вот и написал островский. остается вопрос: уместно ли рассуждать о каком-то «луче», который раскрыл всем глаза на несправедливость?
ТОЛСТЫЙ И ТОНКИЙ
На вокзале Николаевской железной дороги встретились два приятеля: один толстый, другой тонкий. Толстый только что пообедал на вокзале, и губы его, подернутые маслом, лоснились, как спелые вишни. Пахло от него хересом и флер-д'оранжем. Тонкий же только что вышел из вагона и был навьючен чемоданами, узлами и картонками. Пахло от него ветчиной и кофейной гущей. Из-за его спины выглядывала худенькая женщина с длинным подбородком — его жена, и высокий гимназист с прищуренным глазом — его сын.
— Порфирий! — воскликнул толстый, увидев тонкого.— Ты ли это? Голубчик мой! Сколько зим, сколько лет!
— Батюшки! — изумился тонкий.— Миша! Друг детства! Откуда ты взялся?
Приятели троекратно облобызались и устремили друг на друга глаза, полные слез. Оба были приятно ошеломлены.
— Милый мой! — начал тонкий после лобызания.— Вот не ожидал! Вот сюрприз! Ну, да погляди же на меня хорошенько! Такой же красавец, как и был! Такой же душонок и щеголь! Ах ты, господи! Ну, что же ты? Богат? Женат? Я уже женат, как видишь... Это вот моя жена, Луиза, урожденная Ванценбах... лютеранка... А это сын мой, Нафанаил, ученик III класса. Это, Нафаня, друг моего детства! В гимназии вместе учились!
Нафанаил немного подумал и снял шапку.
— В гимназии вместе учились! — продолжал тонкий.— Помнишь, как тебя дразнили? Тебя дразнили Геростратом за то, что ты казенную книжку папироской прожег, а меня Эфиальтом за то, что я ябедничать любил. Хо-хо... Детьми были! Не бойся, Нафаня! Подойди к нему поближе... А это моя жена, урожденная Ванценбах... лютеранка.
Нафанаил немного подумал и спрятался за спину отца.
— Ну, как живешь, друг? — спросил толстый, восторженно глядя на друга.— Служишь где? Дослужился?
— Служу, милый мой! Коллежским асессором уже второй год и Станислава имею. Жалованье плохое... ну, да бог с ним! Жена уроки музыки дает, я портсигары приватно из дерева делаю. Отличные портсигары! По рублю за штуку продаю. Если кто берет десять штук и более, тому, понимаешь, уступка. Пробавляемся кое-как. Служил, знаешь, в департаменте, а теперь сюда переведен столоначальником по тому же ведомству... Здесь буду служить. Ну, а ты как? Небось, уже статский? А?
— Нет, милый мой, поднимай повыше,— сказал толстый.— Я уже до тайного дослужился... Две звезды имею.
Тонкий вдруг побледнел, окаменел, но скоро лицо его искривилось во все стороны широчайшей улыбкой; казалось, что от лица и глаз его посыпались искры. Сам он съежился, сгорбился, сузился... Его чемоданы, узлы и картонки съежились ... Длинный подбородок жены стал еще длиннее; Нафанаил вытянулся во фрунт и застегнул все пуговки своего мундира...
— Я, ваше превосходительство... Очень приятно-с! Друг, можно сказать, детства и вдруг вышли в такие вельможи-с! Хи-хи-с.
— Ну, полно толстый.— Для чего этот тон? Мы с тобой друзья детства — и к чему тут это чинопочитание!
— Помилуйте... Что вы-с...— захихикал тонкий, еще более съеживаясь.— Милостивое внимание вашего превосходительства... вроде как бы живительной влаги... Это вот, ваше превосходительство, сын мой Нафанаил... жена Луиза, лютеранка, некоторым образом...
Толстый хотел было возразить что-то, но на лице у тонкого было написано столько благоговения, сладости и почтительной кислоты, что тайного советника стошнило. Он отвернулся от тонкого и подал ему на прощанье руку.
Тонкий три пальца, поклонился всем туловищем и захихикал, как китаец: «хи-хи-хи». Жена улыбнулась. Нафанаил шаркнул ногой и уронил фуражку. Все трое были приятно ошеломлены.