Милосердие, для меня это "красивое слово", наряду с такими словами, как "духовность" или "общественная мораль" (все, как бы, понимают, о чём речь, но, скорее, "на уровне коллективного бессознательного"). Другими словами, это, по-моему, очередная попытка унифицировать "доброе, разумное, вечное" до уровня "вещи - предмета", подходящей для бытового применения или, проще говоря, "ширпотреба", "полуфабриката", "суррогата", (это зависит от того кто и как это слово применяет) , и если, чисто теоретически, ширпотреб - это не есть плохо, то с остальными "формулировками", уже сложнее. Дело в том, что тот, кто открыт и склонен к поступкам, продиктованным этим "явлением", может "ничего об этом не знать". Точно так же, тот, кто "занят этим постоянно", вполне может руководствоваться интересами эгоизма (я говорю здесь о эгоизме, только, как о "желании удовлетворить потребности своего "я", а эти потребности уже могут иметь какие угодно содержание и потенциал) . О природе явления: я думаю, что, в "чистом виде", это результат влияния христианской (православной) морали или схожего воспитательного шаблона, эксплуатирующего чувство вины, и, если это чувство вины поселится в хорошем и добром, во всех смыслах, человеке, то вся его жизнь рискует превратиться в одно большое "милосердие". Простые "добрые дела" не называют милосердием, не зависимо от их "объёма" и значения. То есть, недостаточно одних добрых дел, для того, чтобы быть милосердным, нужно об этом думать постоянно (а иногда и говорить )). Лично у меня такое "неоднозначное" отношение к этому "явлению" потому, что оно уместно, только когда жизненно необходимо, потому что люди, в большинстве своём, склонны паразитировать на нём, если "его много", а это плохо. . Напоследок хочется добавить, что о все разговоры о милосердии начинаются в "трудные времена" и, как мне кажется, делается это вовсе не для того, чтобы люди сделались человечнее и добрее. (для этого необходимо всего лишь повысить уровень жизни "населения") Эти разговоры, как мне кажется, в большей степени направлены на некое "моральное истощение" этого самого "населения". Дело в том, что в призывах к милосердию, на фоне тотального беззакония и несправедливости, кроется очень деструктивный, для простого обывателя (привыкшего уважать и любить "большого брата" в лице государства) , посыл, суть которого примерно вследующем: " утопающего - дело рук самого утопающего, и, если ты не умеешь плавать, надейся лучше на чьё-нибудь милосердие, а не на "большого брата". Вывод таков: милосердие - это, продукт социума, не больше, но и не меньше.
Они шли с открытыми головами, с длинными чубами; бороды у них были отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию; их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап. Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку вверх и произнес громко: - Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали, нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни одного слова! После этого он приблизился к эшафоту. - Добре, сынку, добре! - сказал тихо Бульба и уставил в землю свою седую голову. Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно сделанные станки, и.. . Не будем смущать читателей картиною адских мук, от которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно некоторые, немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой, представляли, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком и дерзкой волею государственных магнатов, которые своею необдуманностью, непостижимым отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и ничтожною гордостью превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда, когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки отворотили глаза свои, - ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: "Добре, сынку, добре! " Но когда подвели его к последним смертным мукам, - казалось, как будто стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, все неведомые, все чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди; хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи: - Батько! где ты! Слышишь ли ты? - Слышу! - раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в одно время вздрогнул. Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа. Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него, он со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возле него не было: его и след простыл.
О природе явления: я думаю, что, в "чистом виде", это результат влияния христианской (православной) морали или схожего воспитательного шаблона, эксплуатирующего чувство вины, и, если это чувство вины поселится в хорошем и добром, во всех смыслах, человеке, то вся его жизнь рискует превратиться в одно большое "милосердие". Простые "добрые дела" не называют милосердием, не зависимо от их "объёма" и значения. То есть, недостаточно одних добрых дел, для того, чтобы быть милосердным, нужно об этом думать постоянно (а иногда и говорить )).
Лично у меня такое "неоднозначное" отношение к этому "явлению" потому, что оно уместно, только когда жизненно необходимо, потому что люди, в большинстве своём, склонны паразитировать на нём, если "его много", а это плохо. .
Напоследок хочется добавить, что о все разговоры о милосердии начинаются в "трудные времена" и, как мне кажется, делается это вовсе не для того, чтобы люди сделались человечнее и добрее. (для этого необходимо всего лишь повысить уровень жизни "населения") Эти разговоры, как мне кажется, в большей степени направлены на некое "моральное истощение" этого самого "населения". Дело в том, что в призывах к милосердию, на фоне тотального беззакония и несправедливости, кроется очень деструктивный, для простого обывателя (привыкшего уважать и любить "большого брата" в лице государства) , посыл, суть которого примерно вследующем: " утопающего - дело рук самого утопающего, и, если ты не умеешь плавать, надейся лучше на чьё-нибудь милосердие, а не на "большого брата". Вывод таков: милосердие - это, продукт социума, не больше, но и не меньше.
отпущены. Они шли не боязливо, не угрюмо, но с какою-то тихою горделивостию;
их платья из дорогого сукна износились и болтались на них ветхими
лоскутьями; они не глядели и не кланялись народу. Впереди всех шел Остап.
Что почувствовал старый Тарас, когда увидел своего Остапа? Что было
тогда в его сердце? Он глядел на него из толпы и не проронил ни одного
движения его. Они приблизились уже к лобному месту. Остап остановился. Ему
первому приходилось выпить эту тяжелую чашу. Он глянул на своих, поднял руку
вверх и произнес громко:
- Дай же, боже, чтобы все, какие тут ни стоят еретики, не услышали,
нечестивые, как мучится христианин! чтобы ни один из нас не промолвил ни
одного слова!
После этого он приблизился к эшафоту.
- Добре, сынку, добре! - сказал тихо Бульба и уставил в землю свою
седую голову.
Палач сдернул с него ветхие лохмотья; ему увязали руки и ноги в нарочно
сделанные станки, и.. . Не будем смущать читателей картиною адских мук, от
которых дыбом поднялись бы их волоса. Они были порождение тогдашнего
грубого, свирепого века, когда человек вел еще кровавую жизнь одних воинских
подвигов и закалился в ней душою, не чуя человечества. Напрасно некоторые,
немногие, бывшие исключениями из века, являлись противниками сих ужасных
мер. Напрасно король и многие рыцари, просветленные умом и душой,
представляли, что подобная жестокость наказаний может только разжечь мщение
козацкой нации. Но власть короля и умных мнений была ничто перед беспорядком
и дерзкой волею государственных магнатов, которые своею необдуманностью,
непостижимым отсутствием всякой дальновидности, детским самолюбием и
ничтожною гордостью превратили сейм в сатиру на правление. Остап выносил
терзания и пытки, как исполин. Ни крика, ни стону не было слышно даже тогда,
когда стали перебивать ему на руках и ногах кости, когда ужасный хряск их
послышался среди мертвой толпы отдаленными зрителями, когда панянки
отворотили глаза свои, - ничто, похожее на стон, не вырвалось из уст его, не
дрогнулось лицо его. Тарас стоял в толпе, потупив голову и в то же время
гордо приподняв очи, и одобрительно только говорил: "Добре, сынку, добре! "
Но когда подвели его к последним смертным мукам, - казалось, как будто
стала подаваться его сила. И повел он очами вокруг себя: боже, все
неведомые, все чужие лица! Хоть бы кто-нибудь из близких присутствовал при
его смерти! Он не хотел бы слышать рыданий и сокрушения слабой матери или
безумных воплей супруги, исторгающей волосы и биющей себя в белые груди;
хотел бы он теперь увидеть твердого мужа, который бы разумным словом освежил
его и утешил при кончине. И упал он силою и воскликнул в душевной немощи:
- Батько! где ты! Слышишь ли ты?
- Слышу! - раздалось среди всеобщей тишины, и весь миллион народа в
одно время вздрогнул.
Часть военных всадников бросилась заботливо рассматривать толпы народа.
Янкель побледнел как смерть, и когда всадники немного отдалились от него, он
со страхом оборотился назад, чтобы взглянуть на Тараса; но Тараса уже возле
него не было: его и след простыл.