"...Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом". Так кончается рассказ. И только в конце мы узнаем, что звали героя Василий Егорыч Князев. А начинается повествование еще более лаконично: "Жена называла его — Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные". Шукшин очень скуп на слова. Но это не экономия, а элегантность писателя, который умеет вкладывать в старые слова новый смысл. Можно, например, долго и нудно повествовать о человеке, лишенном чувства юмора. Можно, как Шукшин, ограничиться одним небольшим предложением: "Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось". Вот еще пример лаконичной выразительности: "Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался".
"...Было ему тридцать девять лет от роду. Он работал киномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом". Так кончается рассказ. И только в конце мы узнаем, что звали героя Василий Егорыч Князев.
А начинается повествование еще более лаконично: "Жена называла его — Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось. Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории — мелкие, впрочем, но досадные".
Шукшин очень скуп на слова. Но это не экономия, а элегантность писателя, который умеет вкладывать в старые слова новый смысл. Можно, например, долго и нудно повествовать о человеке, лишенном чувства юмора. Можно, как Шукшин, ограничиться одним небольшим предложением: "Он совсем не умел острить, но ему ужасно хотелось".
Вот еще пример лаконичной выразительности: "Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов не уважал. Побаивался".