Условно стихотворение можно разделить на две части. В первой части автор описывает дачный поселок со всеми его навевающими тоску и безнадежность видами. Во второй – размышления лирического героя и образ Прекрасной Незнакомки.
Охарактеризовать атмосферу дачного поселка можно как бездуховную, обыденную, тоскливую. Несмотря на то что его жители вроде бы и развлекаются, но в то же время их развлечения не вызывают никаких положительных эмоций и интереса ни у автора, ни у лирического героя стихотворения. Автор подчеркивает:
А в небе, ко всему приученныйБессмысленно кривится диск
что такое положение вещей наскучило даже вездесущему солнцу.
Лирический герой испытывает явное отвращение ко всему, что происходит вокруг. Он пытается залить свою тоску и одиночество. Он утратил веру в красоту, в духовность, в добро. Окружающий его пейзаж невыносимо давит на нежную натуру. Герой страдает от одиночества, но при этом не желает его скрашивать в толпе пьянчуг.
И вот находясь в таком упадочном состоянии духа, лирический герой видит её – Прекрасную Незнакомку, окутанную туманом таинственности, но он и не пытается развеять эту тайну. Во всей этой тоскливой повседневности она становится символом красоты, романтики, высоких чувств. Меняется душа героя, меняется стих. На смену резким рифмам приходит мелодичность. Невозможно сказать кем на самом деле является Незнакомка, возможно, это просто женщина, но из-за огромного контраста с общим пейзажем, она становится идеалом женственности и красоты, символом того чего так не хватает миру и герою – любви, духовности, красоты, романтики.
Испытывая все эти глубокие чувства, лирический герой понимает, что для него не все потеряно, что еще есть шанс вырваться из этой рутины, что только он может ее разрушить для себя. В этом его путь и его миссия.
Мирская молва — Морская волна. Пословица. А. С. Пушкин . Капитанская дочка ГЛАВА XIV СУД Я был уверен, что виною всему было самовольное мое отсутствие из Оренбурга. Я легко мог оправдаться: наездничество не только никогда не было запрещено, во еще всеми силами было ободряемо. Я мог быть обвинен в излишней запальчивости, а не в ослушании. Но приятельские сношения мои с Пугачевым могли быть доказаны множеством свидетелей и должны были казаться по крайней мере весьма подозрительными. Во всю дорогу размышлял я о допросах, меня ожидающих, обдумывал свои ответы и решился перед судом объявить сущую правду, полагая сей оправдания самым простым, а вместе и самым надежным. Я приехал в Казань, опустошенную и погорелую. По улицам, наместо домов, лежали груды углей и торчали закоптелые стены без крыш и окон. Таков был след, оставленный Пугачевым! Меня привезли в крепость, уцелевшую посереди сгоревшего города. Гусары сдали меня караульному офицеру. Он велел кликнуть кузнеца. Надели мне на ноги цепь и заковали ее наглухо. Потом отвели меня в тюрьму и оставили одного в тесной и темной конурке, с одними голыми стенами и с окошечком, загороженным железною решеткою. Таковое начало не предвещало мне ничего доброго. Однако ж я не терял ни бодрости, ни надежды. Я прибегнул к утешению всех скорбящих и, впервые вкусив сладость молитвы, излиянной из чистого, но растерзанного сердца, спокойно заснул, не заботясь о том, что со мною будет. На другой день тюремный сторож меня разбудил с объявлением, что меня требуют в комиссию. Два солдата повели меня через двор в комендантский дом, остановились в передней и впустили одного во внутренние комнаты. Я вошел в залу довольно обширную. За столом, покрытым бумагами, сидели два человека: пожилой генерал, виду строгого и холодного, и молодой гвардейский капитан, лет двадцати осьми, очень приятной наружности, ловкий и свободный в обращении. У окошка за особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый записывать мои показания. Начался допрос. Меня спросили о моем имени и звании. Генерал осведомился, не сын ли я Андрея Петровича Гринева? И на ответ мой возразил сурово: «Жаль, что такой почтенный человек имеет такого недостойного сына!» Я спокойно отвечал, что каковы бы ни были обвинения, тяготеющие на мне, я надеюсь их рассеять чистосердечным объяснением истины. Уверенность моя ему не понравилась. «Ты, брат, востер, — сказал он мне нахмурясь, — но видали мы и не таких!» Тогда молодой человек спросил меня: по какому случаю и в какое время вошел я в службу к Пугачеву и по каким поручениям был я им употреблен? Я отвечал с негодованием, что я, как офицер и дворянин, ни в какую службу к Пугачеву вступать и никаких поручений от него принять не мог. — Каким же образом, — возразил мой допросчик, — дворянин и офицер один пощажен самозванцем, между тем как все его товарищи злодейски умерщвлены? Каким образом этот самый офицер и дворянин дружески пирует с бунтовщиками, принимает от главного злодея подарки, шубу, лошадь и полтину денег? Отчего произошла такая странная дружба и на чем она основана, если не на измене или по крайней мере на гнусном и преступном малодушии? Я был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда, не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады. Строгий старик взял со стола открытое письмо и стал читать его вслух: — «На запрос вашего превосходительства касательно прапорщика Гринева, якобы замешанного в нынешнем смятении и вошедшего в сношения с злодеем, службою недозволенные и долгу присяги противные, объяснить имею честь: оный прапорщик Гринев находился на службе в Оренбурге от начала октября года до 24 февраля нынешнего года, в которое число он из города отлучился и с той поры уже в команду мою не являлся. А слышно от перебежчиков, что он был у Пугачева в слободе и с ним вместе ездил в Белогорскую крепость, в коей прежде находился он на службе; что касается до его поведения, то я могу...» Тут он прервал свое чтение и сказал мне сурово: «Что ты теперь скажешь себе в оправдание?»
Условно стихотворение можно разделить на две части. В первой части автор описывает дачный поселок со всеми его навевающими тоску и безнадежность видами. Во второй – размышления лирического героя и образ Прекрасной Незнакомки.
Охарактеризовать атмосферу дачного поселка можно как бездуховную, обыденную, тоскливую. Несмотря на то что его жители вроде бы и развлекаются, но в то же время их развлечения не вызывают никаких положительных эмоций и интереса ни у автора, ни у лирического героя стихотворения. Автор подчеркивает:
А в небе, ко всему приученныйБессмысленно кривится дискчто такое положение вещей наскучило даже вездесущему солнцу.
Лирический герой испытывает явное отвращение ко всему, что происходит вокруг. Он пытается залить свою тоску и одиночество. Он утратил веру в красоту, в духовность, в добро. Окружающий его пейзаж невыносимо давит на нежную натуру. Герой страдает от одиночества, но при этом не желает его скрашивать в толпе пьянчуг.
И вот находясь в таком упадочном состоянии духа, лирический герой видит её – Прекрасную Незнакомку, окутанную туманом таинственности, но он и не пытается развеять эту тайну. Во всей этой тоскливой повседневности она становится символом красоты, романтики, высоких чувств. Меняется душа героя, меняется стих. На смену резким рифмам приходит мелодичность. Невозможно сказать кем на самом деле является Незнакомка, возможно, это просто женщина, но из-за огромного контраста с общим пейзажем, она становится идеалом женственности и красоты, символом того чего так не хватает миру и герою – любви, духовности, красоты, романтики.
Испытывая все эти глубокие чувства, лирический герой понимает, что для него не все потеряно, что еще есть шанс вырваться из этой рутины, что только он может ее разрушить для себя. В этом его путь и его миссия.
молва —
Морская
волна.
Пословица.
А. С. Пушкин . Капитанская
дочка
ГЛАВА XIV
СУД
Я был уверен, что
виною всему было
самовольное мое отсутствие
из Оренбурга. Я легко мог
оправдаться: наездничество
не только никогда не было
запрещено, во еще всеми
силами было ободряемо. Я
мог быть обвинен в
излишней запальчивости, а
не в ослушании. Но
приятельские сношения мои
с Пугачевым могли быть
доказаны множеством
свидетелей и должны были
казаться по крайней мере
весьма подозрительными.
Во всю дорогу размышлял я
о допросах, меня
ожидающих, обдумывал
свои ответы и решился
перед судом объявить сущую
правду, полагая сей
оправдания самым простым,
а вместе и самым
надежным.
Я приехал в Казань,
опустошенную и погорелую.
По улицам, наместо домов,
лежали груды углей и
торчали закоптелые стены
без крыш и окон. Таков был
след, оставленный
Пугачевым! Меня привезли
в крепость, уцелевшую
посереди сгоревшего города.
Гусары сдали меня
караульному офицеру. Он
велел кликнуть кузнеца.
Надели мне на ноги цепь и
заковали ее наглухо. Потом
отвели меня в тюрьму и
оставили одного в тесной и
темной конурке, с одними
голыми стенами и с
окошечком, загороженным
железною решеткою.
Таковое начало не
предвещало мне ничего
доброго. Однако ж я не
терял ни бодрости, ни
надежды. Я прибегнул к
утешению всех скорбящих и,
впервые вкусив сладость
молитвы, излиянной из
чистого, но растерзанного
сердца, спокойно заснул, не
заботясь о том, что со мною
будет.
На другой день
тюремный сторож меня
разбудил с объявлением, что
меня требуют в комиссию.
Два солдата повели меня
через двор в комендантский
дом, остановились в
передней и впустили одного
во внутренние комнаты.
Я вошел в залу
довольно обширную. За
столом, покрытым
бумагами, сидели два
человека: пожилой генерал,
виду строгого и холодного, и
молодой гвардейский
капитан, лет двадцати
осьми, очень приятной
наружности, ловкий и
свободный в обращении. У
окошка за особым столом
сидел секретарь с пером за
ухом, наклонясь над
бумагою, готовый
записывать мои показания.
Начался допрос. Меня
спросили о моем имени и
звании. Генерал
осведомился, не сын ли я
Андрея Петровича Гринева?
И на ответ мой возразил
сурово: «Жаль, что такой
почтенный человек имеет
такого недостойного сына!»
Я спокойно отвечал, что
каковы бы ни были
обвинения, тяготеющие на
мне, я надеюсь их рассеять
чистосердечным
объяснением истины.
Уверенность моя ему не
понравилась. «Ты, брат,
востер, — сказал он мне
нахмурясь, — но видали мы
и не таких!»
Тогда молодой человек
спросил меня: по какому
случаю и в какое время
вошел я в службу к Пугачеву
и по каким поручениям был
я им употреблен?
Я отвечал с
негодованием, что я, как
офицер и дворянин, ни в
какую службу к Пугачеву
вступать и никаких
поручений от него принять
не мог.
— Каким же образом,
— возразил мой допросчик,
— дворянин и офицер один
пощажен самозванцем,
между тем как все его
товарищи злодейски
умерщвлены? Каким
образом этот самый офицер
и дворянин дружески пирует
с бунтовщиками, принимает
от главного злодея подарки,
шубу, лошадь и полтину
денег? Отчего произошла
такая странная дружба и на
чем она основана, если не
на измене или по крайней
мере на гнусном и
преступном малодушии?
Я был глубоко
оскорблен словами
гвардейского офицера и с
жаром начал свое
оправдание. Я рассказал, как
началось мое знакомство с
Пугачевым в степи, во время
бурана; как при взятии
Белогорской крепости он
меня узнал и пощадил. Я
сказал, что тулуп и лошадь,
правда, не посовестился я
принять от самозванца; но
что Белогорскую крепость
защищал я противу злодея
до последней крайности.
Наконец я сослался и на
моего генерала, который мог
засвидетельствовать мое
усердие во время
бедственной оренбургской
осады.
Строгий старик взял со
стола открытое письмо и
стал читать его вслух:
— «На запрос вашего
превосходительства
касательно прапорщика
Гринева, якобы
замешанного в нынешнем
смятении и вошедшего в
сношения с злодеем,
службою недозволенные и
долгу присяги противные,
объяснить имею честь:
оный прапорщик Гринев
находился на службе в
Оренбурге от начала
октября года
до 24 февраля нынешнего
года, в которое число он из
города отлучился и с той
поры уже в команду мою не
являлся. А слышно от
перебежчиков, что он был у
Пугачева в слободе и с ним
вместе ездил в Белогорскую
крепость, в коей прежде
находился он на службе; что
касается до его поведения,
то я могу...» Тут он прервал
свое чтение и сказал мне
сурово: «Что ты теперь
скажешь себе в
оправдание?»