Лирика Пастернака тоскует по эпосу. Она тоскует по обыденности, по прозаизмам. Пастернак словно ищет возможности в лирике открыться времени. Она словно пожар, словно восстание против устоявшихся жанров и разграничений. И поэтому Пастернак —сын своего времени, времени трех революций, когда все рушилось и все приходило в движение. “Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими”, — пишет поэт. Словно с черного хода приходят в поэзию и остаются жить там навсегда все эти “залпом”, “взахлеб”, “навзрыд”, “вдребезги” и “наповал”. Образы в лирике рождаются из ниоткуда, из простых созвучий, из случайностей:
Ирпень — это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое
И смене безветрия, вёдра и мглы…
Поэт дает себе полную волю, которую можно достичь только в своеобразном поэтическом бреду. Однако бред этот принадлежит гению. Словно некто играет на наших глазах сверкающими, возможно драгоценными, камушками в игру, правила которой не ясны нам, но процесс завораживает и гипнотизирует нас.
Он чешуи не знает на сиренах,
И может ли поверить в рыбий хвост,
Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных
Пил бившийся как об лед отблеск звезд?
Скала и шторм и — скрытый ото всех
Нескромный — самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех…
Многоточие, завершающее этот пассаж из “Темы с вариациями”, создает некое разреженное пространство, в котором повисает наш облегченный и восторженный вздох. Стихи Пастернака сотканы из ничего, словно кружева из грошовых ниток, словно музыка из семи нот. Поэт абсолютно свободен в работе с материей слова. Предмет его страсти — жизнь. Но слово — орудие, посредством которого поэт воздействует на нее. Поэзию Пастернака можно назвать экспрессивной, метафорической, непонятной. Можно придумать еще десяток определений. Все равно за ними ничего не будет стоять. Поэт ускользает, как угорь из рук, он все время находится за пределами своих определений. Его талант неуловим и неопределим. Такова мудрость поэзии, и такова ее наивность: “Какое, милые, у нас/ Тысячелетье на дворе?” Кто это спрашивает? Откуда этот человек? Зачем он здесь? Его соловьиная речь движет и меняет мир. Даль начинает говорить, кусты — спрашивать, тоска — блуждать. Он создает шедевры, они остаются в памяти, проникают в гены, становятся частью жизни. У меня так случилось со стихотворением “Август”. Можно назвать это любовью с первого взгляда — чудесным образом сразу после первого прочтения оно вошло в мое сознание, чтобы остаться там навсегда. Я ни с кем не спорил, какое стихотворение у Пастернака лучшее. Для меня, несомненно, это:
…Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне. Обыкновенно свет без пламени
Нисходит в этот день с явора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы сквозь мелкий, нищенский
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник…
Пастернак сложен и прост, элитарен и доступен, таковы приметы истинной литературы.
Лирика Пастернака тоскует по эпосу. Она тоскует по обыденности, по прозаизмам. Пастернак словно ищет возможности в лирике открыться времени. Она словно пожар, словно восстание против устоявшихся жанров и разграничений. И поэтому Пастернак —сын своего времени, времени трех революций, когда все рушилось и все приходило в движение. “Я стал частицей своего времени и государства, и его интересы стали моими”, — пишет поэт. Словно с черного хода приходят в поэзию и остаются жить там навсегда все эти “залпом”, “взахлеб”, “навзрыд”, “вдребезги” и “наповал”. Образы в лирике рождаются из ниоткуда, из простых созвучий, из случайностей:
Ирпень — это память о людях и лете,
О воле, о бегстве из-под кабалы,
О хвое на зное, о сером левкое
И смене безветрия, вёдра и мглы…
Поэт дает себе полную волю, которую можно достичь только в своеобразном поэтическом бреду. Однако бред этот принадлежит гению. Словно некто играет на наших глазах сверкающими, возможно драгоценными, камушками в игру, правила которой не ясны нам, но процесс завораживает и гипнотизирует нас.
Он чешуи не знает на сиренах,
И может ли поверить в рыбий хвост,
Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных
Пил бившийся как об лед отблеск звезд?
Скала и шторм и — скрытый ото всех
Нескромный — самый странный, самый тихий,
Играющий с эпохи Псамметиха
Углами скул пустыни детский смех…
Многоточие, завершающее этот пассаж из “Темы с вариациями”, создает некое разреженное пространство, в котором повисает наш облегченный и восторженный вздох. Стихи Пастернака сотканы из ничего, словно кружева из грошовых ниток, словно музыка из семи нот. Поэт абсолютно свободен в работе с материей слова. Предмет его страсти — жизнь. Но слово — орудие, посредством которого поэт воздействует на нее. Поэзию Пастернака можно назвать экспрессивной, метафорической, непонятной. Можно придумать еще десяток определений. Все равно за ними ничего не будет стоять. Поэт ускользает, как угорь из рук, он все время находится за пределами своих определений. Его талант неуловим и неопределим. Такова мудрость поэзии, и такова ее наивность: “Какое, милые, у нас/ Тысячелетье на дворе?” Кто это спрашивает? Откуда этот человек? Зачем он здесь? Его соловьиная речь движет и меняет мир. Даль начинает говорить, кусты — спрашивать, тоска — блуждать. Он создает шедевры, они остаются в памяти, проникают в гены, становятся частью жизни. У меня так случилось со стихотворением “Август”. Можно назвать это любовью с первого взгляда — чудесным образом сразу после первого прочтения оно вошло в мое сознание, чтобы остаться там навсегда. Я ни с кем не спорил, какое стихотворение у Пастернака лучшее. Для меня, несомненно, это:
…Вы шли толпою, врозь и парами,
Вдруг кто-то вспомнил, что сегодня
Шестое августа по старому,
Преображение Господне. Обыкновенно свет без пламени
Нисходит в этот день с явора,
И осень, ясная как знаменье,
К себе приковывает взоры.
И вы сквозь мелкий, нищенский
Нагой, трепещущий ольшаник
В имбирно-красный лес кладбищенский,
Горевший, как печатный пряник…
Пастернак сложен и прост, элитарен и доступен, таковы приметы истинной литературы.