Кто-то живёт ради любимых детей, кто-то ради любимых идей, кто-то ради любви к любимой… А он жил и дышал исключительно ради любви к себе.
По утрам он делал зарядку из полезнейших упражнений, потом в лечебных целях совершал дежурный маршрут на велосипеде, не замечая людей и природы, которые зачем-то были вокруг. Потом завтракал без холестерина, острых приправ, без соли и сахара, которые именовал «белым ядом». Впрочем, ядом в той или иной мере ему представлялась любая пища… за исключением витаминов: витамины фруктов и овощей, витамин свежего воздуха, витамины спокойствия и безразличия. Последние были особенно необходимы, ибо при их отсутствии все остальные сгорают в топке стрессов и напряжений. Он не желал делиться собою ни с кем — и поэтому его называли «неисправимым холостяком». Женщины приручить его пытались, но и они превращались лишь в витамины. «Витамины удовлетворения», кои после выбрасывались, как кожа от съеденных фруктов. Когда внезапно на него навалился инфаркт, он не поверил тревожным признакам — и продолжал делать зарядку: не мог же произойти какой-то вред от круглосуточной пользы, которую он сам себе приносил?
— Я должен был бы отправить вас прямо в больницу, — сказал врач. — Но у вас пока ещё «микро»... Поэтому садитесь в такси и отправляйтесь домой! Ложитесь в постель. И пусть близкие найдут вам сиделку. Или они сами справятся? Вот рецепты… Пусть ваши домашние сбегают в аптеку. Не сходят, а именно сбегают.
Полностью он в диагноз не поверил: слишком уж молод врач и, надеялся он, неопытен.
«Хочет, наверное, напугать, проявить бдительность! Перестраховаться на всякий случай…» Он всё ещё самовлюблённо был убеждён: такие неприятности — не для него!
Продолжая не верить в диагноз и сберегать капитал, он спустился в метро.
Левая лопатка резко напомнила о себе. И он торопливо, будто стараясь обмануть или опередить болезнь, направился к своему единственному продолжению на земле. К своей дочери… «А если она у меня одна, почему я не был у неё так долго?» — этот во тоже вонзился в него, как горестное открытие. Всё было в тот день мрачным открытием, потому что он первый раз стал в ком-то нуждаться… Нуждаться в а быть может, в Это не перевернуло, не переродило его психологию, но всё же внесло коррективы в его восприятие и отношение ко всему окружающему… в кое он вынужден был вглядеться.
По дороге он подсчитал, что его «единственному ребёнку» было уже тридцать два года. Дочь не удивилась, а выпученно сотряслась: — Ты?! — Я, Лёлечка… я! — Помнишь, как меня зовут? Потрясающе! Неужели дочь была похожа на него не только внешне, но и внутренне? Неужели он напоролся на свой собственный характер? Не Божья ли это кара? Нет, Бог не мог подсказать такое. Она мстила ему… И делала это бесцеремонно. — Ты отца пощади: у меня инфаркт. — Где тут отец? Где? Я не вижу его. В помиловании было отказано. «Я виноват… — молча признавался он сам себе. — Виноват… Но и она, кажется, не лучше меня». — Где тут отец? — будто желая затвердить эту мысль, повторила она. «Чем же она милосердней меня?» Всюду, куда он устремлялся в тот день за его встречали очень похоже. «Потому что очень похоже со всеми ними поступал я, — толкнуло очередное открытие. — Но они-то должны были доказать… свою несхожесть со мной. А сами…
Выйдя из машины и миновав полуразрушенные ворота, он неожиданно обнаружил, что не помнит, где именно похоронена мать. Прах отца родственники, выполняя завещание, погребли в городке, где тот появился на свет и где захоронены были все его предки. «А где мама?» — вновь ужаснулся он тому, что был у неё на могиле лишь в тот траурный день. Боль привычно поползла от левой лопатки в разные стороны. Я найду её… Я найду… — стал без конца повторять он — сперва еле слышно, а после всё громче, маниакальнее. — Я найду… Он заглядывал в лица всем, кто в ответ смотрел на него из-под стекла, с фотографий, ничем не прикрытых, или из глубины гранита, из мрамора. Наконец он упал на колени, поверженный безнадёжностью. — Я виноват, мама… перед тобою… и перед всеми! Казалось, что тени с разных могил приближаются к нему — и обвиняют его, обвиняют. И тычут в него костлявыми пальцами. Я виноват… виноват! Виноват… Он упирался коленями в мокрую, размякшую землю, которая не хотела быть для него опорой, держать его на себе. А со всех сторон наступали. — Виноват… Наутро его обнаружили. Он по-прежнему стоял на коленях. Глаза и рот его были раскрыты. На губах застыло какое-то слово. Какое? Никто не слышал, не знал. Это было последнее слово, которое он произнёс.
Кто-то живёт ради любимых детей, кто-то ради любимых идей, кто-то ради любви к любимой… А он жил и дышал исключительно ради любви к себе.
По утрам он делал зарядку из полезнейших упражнений, потом в лечебных целях совершал дежурный маршрут на велосипеде, не замечая людей и природы, которые зачем-то были вокруг. Потом завтракал без холестерина, острых приправ, без соли и сахара, которые именовал «белым ядом». Впрочем, ядом в той или иной мере ему представлялась любая пища… за исключением витаминов: витамины фруктов и овощей, витамин свежего воздуха, витамины спокойствия и безразличия. Последние были особенно необходимы, ибо при их отсутствии все остальные сгорают в топке стрессов и напряжений. Он не желал делиться собою ни с кем — и поэтому его называли «неисправимым холостяком». Женщины приручить его пытались, но и они превращались лишь в витамины. «Витамины удовлетворения», кои после выбрасывались, как кожа от съеденных фруктов. Когда внезапно на него навалился инфаркт, он не поверил тревожным признакам — и продолжал делать зарядку: не мог же произойти какой-то вред от круглосуточной пользы, которую он сам себе приносил?
— Я должен был бы отправить вас прямо в больницу, — сказал врач. — Но у вас пока ещё «микро»... Поэтому садитесь в такси и отправляйтесь домой! Ложитесь в постель. И пусть близкие найдут вам сиделку. Или они сами справятся? Вот рецепты… Пусть ваши домашние сбегают в аптеку. Не сходят, а именно сбегают.
Полностью он в диагноз не поверил: слишком уж молод врач и, надеялся он, неопытен.
«Хочет, наверное, напугать, проявить бдительность! Перестраховаться на всякий случай…» Он всё ещё самовлюблённо был убеждён: такие неприятности — не для него!
Продолжая не верить в диагноз и сберегать капитал, он спустился в метро.
Левая лопатка резко напомнила о себе. И он торопливо, будто стараясь обмануть или опередить болезнь, направился к своему единственному продолжению на земле. К своей дочери… «А если она у меня одна, почему я не был у неё так долго?» — этот во тоже вонзился в него, как горестное открытие. Всё было в тот день мрачным открытием, потому что он первый раз стал в ком-то нуждаться… Нуждаться в а быть может, в Это не перевернуло, не переродило его психологию, но всё же внесло коррективы в его восприятие и отношение ко всему окружающему… в кое он вынужден был вглядеться.
По дороге он подсчитал, что его «единственному ребёнку» было уже тридцать два года. Дочь не удивилась, а выпученно сотряслась: — Ты?! — Я, Лёлечка… я! — Помнишь, как меня зовут? Потрясающе! Неужели дочь была похожа на него не только внешне, но и внутренне? Неужели он напоролся на свой собственный характер? Не Божья ли это кара? Нет, Бог не мог подсказать такое. Она мстила ему… И делала это бесцеремонно. — Ты отца пощади: у меня инфаркт. — Где тут отец? Где? Я не вижу его. В помиловании было отказано. «Я виноват… — молча признавался он сам себе. — Виноват… Но и она, кажется, не лучше меня». — Где тут отец? — будто желая затвердить эту мысль, повторила она. «Чем же она милосердней меня?» Всюду, куда он устремлялся в тот день за его встречали очень похоже. «Потому что очень похоже со всеми ними поступал я, — толкнуло очередное открытие. — Но они-то должны были доказать… свою несхожесть со мной. А сами…
Выйдя из машины и миновав полуразрушенные ворота, он неожиданно обнаружил, что не помнит, где именно похоронена мать. Прах отца родственники, выполняя завещание, погребли в городке, где тот появился на свет и где захоронены были все его предки. «А где мама?» — вновь ужаснулся он тому, что был у неё на могиле лишь в тот траурный день. Боль привычно поползла от левой лопатки в разные стороны. Я найду её… Я найду… — стал без конца повторять он — сперва еле слышно, а после всё громче, маниакальнее. — Я найду… Он заглядывал в лица всем, кто в ответ смотрел на него из-под стекла, с фотографий, ничем не прикрытых, или из глубины гранита, из мрамора. Наконец он упал на колени, поверженный безнадёжностью. — Я виноват, мама… перед тобою… и перед всеми! Казалось, что тени с разных могил приближаются к нему — и обвиняют его, обвиняют. И тычут в него костлявыми пальцами. Я виноват… виноват! Виноват… Он упирался коленями в мокрую, размякшую землю, которая не хотела быть для него опорой, держать его на себе. А со всех сторон наступали. — Виноват… Наутро его обнаружили. Он по-прежнему стоял на коленях. Глаза и рот его были раскрыты. На губах застыло какое-то слово. Какое? Никто не слышал, не знал. Это было последнее слово, которое он произнёс.