Подвиги преподобного Сергия пришлись на непростую эпоху, когда Русь находилась под гнетом чужеземного монголо-татарского ига, но стремилась к обретению независимости и построению сильного и единого государства. Сергий Радонежский, человек пустынного жития, никогда не бравший в руки оружия, стал духовной опорой в сопротивлении монголо-татарскому игу, вдохновлял князей и воинов на борьбу за независимость Руси. Он благословил московского князя Димитрия Донского на Куликовскую битву, которая состоялась в 1380 г. Также радонежский игумен послал в князю двух иноков, некогда бывших воинами — Пересвета и Ослябю. Таким образом, это стало символом единства Церкви и народа в момент тяжелого испытания. Победа возвышающейся Москвы над Мамаем на Куликовом поле значительно усилила молодое княжество.
Cледователь не обвиняет мужика ни в краже, ни в любом другом неблаговидном поступке. Он обвиняет его в том, в чём, по мнению Дениса Григорьева, нет преступления.
Кражи и драки – "законные" проступки, они совершаются против "совести". Отвинчивание гаек не является проступком, потому что про него никто никогда не слыхивал. Он лежит вне законов "совести". Наконец, мужик отрицает воровство ("не крал"), но ведь, отвинтив гайку, он присвоил её, то есть превратил в личную собственность и использовал в своих нуждах.
Например, ведро воды, взятое из реки и израсходованное в личном хозяйстве, нельзя назвать воровством. А вот похищение привезённого для ремонта дома кирпича уже квалифицируется как кража. То, что мужик ловит рыбу из реки, ему не принадлежащей и в то же время принадлежащей как члену всего общества, конечно, нельзя считать воровством, потому что здесь нет прямого и непосредственного вреда другим людям, а то, что он отвинчивает гайку, есть самое настоящее воровство, поскольку, хотя железная дорога не принадлежит ему лично и одновременно принадлежит, являясь общим со всеми достоянием, отвёртывание гаек наносит ущерб всем и грозит убийством. Но для мужика нет различия между ловлей рыб и "ловлей" гаек. Он привык всё считать общим достоянием, то есть ничьим и своим. То, что лично не принадлежит другому человеку, может быть взято. Нравственное чувство в этом случае молчит.
Мужик признаёт кражу лишь тогда, когда тайком берёт у ближнего нечто, находящееся исключительно в чужой собственности. Между тем Денис Григорьев отвинчивал гайки, как и все мужики, на глазах у всех, и вся деревня знала, откуда крестьяне берут грузила. Таким образом, не было тайного похищения, как не было, если следовать мужицкой логике и мужицкой совести, воровства – гайки не находились в чьей-либо личной собственности.
Денис Григорьев хочет, чтобы следователь рассудил о нём и судил его "по совести". Это означает, что он не видит за собой никакого преступления и не понимает, что сделался независимо от своей воли преступником. Если исходить из патриархального права, он никакого преступления не совершил, потому что он не знал о последствиях отвинчивания гаек, у него не было злодейского умысла и желания погубить людей. Если же исходить из европейского права, то Денис Григорьев, даже не зная о роковых последствиях отвинчивания гаек и не подозревая о том, что поезда могут сойти с рельсов, а люди жестоко пострадать, виноват и подлежит наказанию.
Следовательно, речь в рассказе идёт не столько об образованности и темноте, сколько о разных, несовместимых нравственных представлениях. Понятия мужика о нравственности ничуть не уступают по своему качеству понятиям следователя, но они другие и по времени, и по существу. Денис Григорьев не принимает суд следователя и обижается, полагая, что следователь судит несправедливо, "зря".
Л. Толстой безоговорочно встал на сторону мужика, на сторону патриархального сознания. Для него виноваты прежде всего следователь и судьи. Чехов-писатель "объективно" передаёт коллизию и уравновешивает взгляды следователя и Дениса Григорьева. Как человек европейской мысли, он не может целиком присоединиться ни к следователю, ни к мужику. В этом отношении он отчасти солидарен с Л. Толстым, но в большей степени всё-таки полемически настроен к нему. Его позиция сводится , к следующему.
Объяснение:
Подвиги преподобного Сергия пришлись на непростую эпоху, когда Русь находилась под гнетом чужеземного монголо-татарского ига, но стремилась к обретению независимости и построению сильного и единого государства. Сергий Радонежский, человек пустынного жития, никогда не бравший в руки оружия, стал духовной опорой в сопротивлении монголо-татарскому игу, вдохновлял князей и воинов на борьбу за независимость Руси. Он благословил московского князя Димитрия Донского на Куликовскую битву, которая состоялась в 1380 г. Также радонежский игумен послал в князю двух иноков, некогда бывших воинами — Пересвета и Ослябю. Таким образом, это стало символом единства Церкви и народа в момент тяжелого испытания. Победа возвышающейся Москвы над Мамаем на Куликовом поле значительно усилила молодое княжество.
Cледователь не обвиняет мужика ни в краже, ни в любом другом неблаговидном поступке. Он обвиняет его в том, в чём, по мнению Дениса Григорьева, нет преступления.
Кражи и драки – "законные" проступки, они совершаются против "совести". Отвинчивание гаек не является проступком, потому что про него никто никогда не слыхивал. Он лежит вне законов "совести". Наконец, мужик отрицает воровство ("не крал"), но ведь, отвинтив гайку, он присвоил её, то есть превратил в личную собственность и использовал в своих нуждах.
Например, ведро воды, взятое из реки и израсходованное в личном хозяйстве, нельзя назвать воровством. А вот похищение привезённого для ремонта дома кирпича уже квалифицируется как кража. То, что мужик ловит рыбу из реки, ему не принадлежащей и в то же время принадлежащей как члену всего общества, конечно, нельзя считать воровством, потому что здесь нет прямого и непосредственного вреда другим людям, а то, что он отвинчивает гайку, есть самое настоящее воровство, поскольку, хотя железная дорога не принадлежит ему лично и одновременно принадлежит, являясь общим со всеми достоянием, отвёртывание гаек наносит ущерб всем и грозит убийством. Но для мужика нет различия между ловлей рыб и "ловлей" гаек. Он привык всё считать общим достоянием, то есть ничьим и своим. То, что лично не принадлежит другому человеку, может быть взято. Нравственное чувство в этом случае молчит.
Мужик признаёт кражу лишь тогда, когда тайком берёт у ближнего нечто, находящееся исключительно в чужой собственности. Между тем Денис Григорьев отвинчивал гайки, как и все мужики, на глазах у всех, и вся деревня знала, откуда крестьяне берут грузила. Таким образом, не было тайного похищения, как не было, если следовать мужицкой логике и мужицкой совести, воровства – гайки не находились в чьей-либо личной собственности.
Денис Григорьев хочет, чтобы следователь рассудил о нём и судил его "по совести". Это означает, что он не видит за собой никакого преступления и не понимает, что сделался независимо от своей воли преступником. Если исходить из патриархального права, он никакого преступления не совершил, потому что он не знал о последствиях отвинчивания гаек, у него не было злодейского умысла и желания погубить людей. Если же исходить из европейского права, то Денис Григорьев, даже не зная о роковых последствиях отвинчивания гаек и не подозревая о том, что поезда могут сойти с рельсов, а люди жестоко пострадать, виноват и подлежит наказанию.
Следовательно, речь в рассказе идёт не столько об образованности и темноте, сколько о разных, несовместимых нравственных представлениях. Понятия мужика о нравственности ничуть не уступают по своему качеству понятиям следователя, но они другие и по времени, и по существу. Денис Григорьев не принимает суд следователя и обижается, полагая, что следователь судит несправедливо, "зря".
Л. Толстой безоговорочно встал на сторону мужика, на сторону патриархального сознания. Для него виноваты прежде всего следователь и судьи. Чехов-писатель "объективно" передаёт коллизию и уравновешивает взгляды следователя и Дениса Григорьева. Как человек европейской мысли, он не может целиком присоединиться ни к следователю, ни к мужику. В этом отношении он отчасти солидарен с Л. Толстым, но в большей степени всё-таки полемически настроен к нему. Его позиция сводится , к следующему.