Перед нами – уникальное, одно из наиболее известных произведений А.С. Пушкина – Пиковая дама. Небольшое по объему - всего семь глав, - оно включает в себя не мало интересного – смесь фантастики и реальности, характеры и поступки – все в Пиковой даме весьма заманчиво. Повествование начинается с рассказа о том, как однажды играли в карты у конногвардейца Наумова. Кто-то выигрывал, кто-то проигрывал. Но был один - немец Германн – не игравший совершенно, но с алчным блеском в глазах следивший за игрой. На вопрос, почему он не играет, отвечал: Игра занимает меня сильно, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде получить излишнее. Кроме Германна на сцене присутствуют: Томский, его бабушка – графиня, и ее воспитанница Лизавета. Томский делится с товарищами, рассказал о том, что лет шестьдесят назад его бабушка часто посещала Париж, была там весьма известной особой, часто играла и однажды – даже проиграла герцогу Орманскому очень значительную сумму. Приехав домой попыталась выудить у мужа требуемых денег, но тот, несмотря на то, что боялся ее как огня, заявил, что этот проигрыш слишком велик для их бюджета. Нечего делать, бабушка решила обратиться к графу Сен – Жермену, известному авантюристу, бывшему, правда, с ней в хороших отношениях. Стала просить денег, но он отказал ей в том, но – открыл некую тайну – а именно – три карты, которые всегда были выйгрышными. При этом поставил одно условие – сыграть лишь однажды и более не играть после. В тот же день графиня, появившись в Версале, отыгрывается и уезжает домой… Рассказ о бабушке Томского сильно действует на Германна, ему очень хочется, чтобы старая графиня открыла ему тайну, он беспокойно спит, днем и ночью бродит у дома графини, пока однажды в окне не замечает голову молодой девушки. У него возникает коварный план. Девушка - а именно ее и зовут Лизавета, бедная воспитанница графини – пренесчастное создание, которую все знали, и никто не замечал – начинает получать записки и письма от загадочного офицера, полные страсти и признаний в любви. Первоначально ее это шокирует, но вскоре она решается ему сама отвечать. Проходит две недели и Лизавета назначает нашему герою свидание в доме графини, предварительно описав расположение комнат в доме, как пройти в дом, незаметно и тихо. Германн приходит – на дворе почти двенадцать часов ночи – и первым делом идет в комнату графини. Она, страдая бессонницей, сидит у окна. Германн требует от нее тайны, она молчит, он умоляет, она молчит. Он вынимает незаряженный пистолет, и старуха падает замертво. Германн идет в комнату Лизаветы, раскрывает ей всю правду, она горько плачет, поняв, что деньги, только деньги двигали им, а не любовь; она же – ни кто иная, как подсобница разбойника. На следующий день графиню хоронят. Германн приходит на службу, и, когда подходит к гробу, ему кажется, что покойница посмешливо глядит на него и подмигивает. На следующую ночь наш герой долго не может уснуть, а когда засыпает, будит шум. В комнату вплывает женская фигура графини. Я пришла к тебе против своей воли - заявляет она, и добавляет: Тройка, семерка, туз – вот выигрышные карты - но выйграв на них однажды, ты не должен будешь после играть до конца дней. И женись на Лизавете, я прощаю тебе мою смерть… Вскоре в Москве останавливается общество богатых игроков. Германн решает воплотить в жизнь услышанное от старухи. Первые два дня ему это удается, выпадает тройка и семерка – он выигрывает баснословные деньги. В третий день он ставит на свои выигрыши, с уверенностью, что выпадает туз, но выпадает пиковая дама – которая, как ему кажется, подмигивает ему, усмехаясь. Старуха – в ужасе кричит Германн… Вскоре Лизавета выходит замуж за порядочного молодого человека, а Германн попадает в Обуховскую больницу, где ежесекундно шепчет себе под нос: Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама! – и не отвечает ни на какие вопросы. Так заканчивается произведение Пиковая дама.
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.
В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И расстояние небольшое — всего лишь около шестидесяти километров, — но одолеть их оказалось не так-то Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.
Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.
Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды «виллис», оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Через час мы были на той стороне Еланки. Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло:
— Если это проклятое корыто не развалится на воде, — часа через два приедем, раньше не ждите.
Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.
Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел закурить, но, сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению, обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
— Здорово, браток!
— Здравствуй. — Я протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
— Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.
Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс ее, с Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь?
С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивленно приподнял белесые бровки.
Перед нами – уникальное, одно из наиболее известных произведений А.С. Пушкина – Пиковая дама. Небольшое по объему - всего семь глав, - оно включает в себя не мало интересного – смесь фантастики и реальности, характеры и поступки – все в Пиковой даме весьма заманчиво. Повествование начинается с рассказа о том, как однажды играли в карты у конногвардейца Наумова. Кто-то выигрывал, кто-то проигрывал. Но был один - немец Германн – не игравший совершенно, но с алчным блеском в глазах следивший за игрой. На вопрос, почему он не играет, отвечал: Игра занимает меня сильно, но я не в состоянии жертвовать необходимым в надежде получить излишнее. Кроме Германна на сцене присутствуют: Томский, его бабушка – графиня, и ее воспитанница Лизавета.
Томский делится с товарищами, рассказал о том, что лет шестьдесят назад его бабушка часто посещала Париж, была там весьма известной особой, часто играла и однажды – даже проиграла герцогу Орманскому очень значительную сумму. Приехав домой попыталась выудить у мужа требуемых денег, но тот, несмотря на то, что боялся ее как огня, заявил, что этот проигрыш слишком велик для их бюджета. Нечего делать, бабушка решила обратиться к графу Сен – Жермену, известному авантюристу, бывшему, правда, с ней в хороших отношениях. Стала просить денег, но он отказал ей в том, но – открыл некую тайну – а именно – три карты, которые всегда были выйгрышными. При этом поставил одно условие – сыграть лишь однажды и более не играть после. В тот же день графиня, появившись в Версале, отыгрывается и уезжает домой…
Рассказ о бабушке Томского сильно действует на Германна, ему очень хочется, чтобы старая графиня открыла ему тайну, он беспокойно спит, днем и ночью бродит у дома графини, пока однажды в окне не замечает голову молодой девушки. У него возникает коварный план. Девушка - а именно ее и зовут Лизавета, бедная воспитанница графини – пренесчастное создание, которую все знали, и никто не замечал – начинает получать записки и письма от загадочного офицера, полные страсти и признаний в любви. Первоначально ее это шокирует, но вскоре она решается ему сама отвечать. Проходит две недели и Лизавета назначает нашему герою свидание в доме графини, предварительно описав расположение комнат в доме, как пройти в дом, незаметно и тихо. Германн приходит – на дворе почти двенадцать часов ночи – и первым делом идет в комнату графини. Она, страдая бессонницей, сидит у окна. Германн требует от нее тайны, она молчит, он умоляет, она молчит. Он вынимает незаряженный пистолет, и старуха падает замертво. Германн идет в комнату Лизаветы, раскрывает ей всю правду, она горько плачет, поняв, что деньги, только деньги двигали им, а не любовь; она же – ни кто иная, как подсобница разбойника. На следующий день графиню хоронят. Германн приходит на службу, и, когда подходит к гробу, ему кажется, что покойница посмешливо глядит на него и подмигивает. На следующую ночь наш герой долго не может уснуть, а когда засыпает, будит шум. В комнату вплывает женская фигура графини. Я пришла к тебе против своей воли - заявляет она, и добавляет: Тройка, семерка, туз – вот выигрышные карты - но выйграв на них однажды, ты не должен будешь после играть до конца дней. И женись на Лизавете, я прощаю тебе мою смерть…
Вскоре в Москве останавливается общество богатых игроков. Германн решает воплотить в жизнь услышанное от старухи. Первые два дня ему это удается, выпадает тройка и семерка – он выигрывает баснословные деньги. В третий день он ставит на свои выигрыши, с уверенностью, что выпадает туз, но выпадает пиковая дама – которая, как ему кажется, подмигивает ему, усмехаясь. Старуха – в ужасе кричит Германн…
Вскоре Лизавета выходит замуж за порядочного молодого человека, а Германн попадает в Обуховскую больницу, где ежесекундно шепчет себе под нос: Тройка, семерка, туз! Тройка, семерка, дама! – и не отвечает ни на какие вопросы. Так заканчивается произведение Пиковая дама.
Первая послевоенная весна была на Верхнем Дону на редкость дружная и напористая. В конце марта из Приазовья подули теплые ветры, и уже через двое суток начисто оголились пески левобережья Дона, в степи вспухли набитые снегом лога и балки, взломав лед, бешено взыграли степные речки, и дороги стали почти совсем непроездны.
В эту недобрую пору бездорожья мне пришлось ехать в станицу Букановскую. И расстояние небольшое — всего лишь около шестидесяти километров, — но одолеть их оказалось не так-то Мы с товарищем выехали до восхода солнца. Пара сытых лошадей, в струну натягивая постромки, еле тащила тяжелую бричку. Колеса по самую ступицу проваливались в отсыревший, перемешанный со снегом и льдом песок, и через час на лошадиных боках и стегнах, под тонкими ремнями шлеек, уже показались белые пышные хлопья мыла, а в утреннем свежем воздухе остро и пьяняще запахло лошадиным потом и согретым деготьком щедро смазанной конской сбруи.
Там, где было особенно трудно лошадям, мы слезали с брички, шли пешком. Под сапогами хлюпал размокший снег, идти было тяжело, но по обочинам дороги все еще держался хрустально поблескивавший на солнце ледок, и там пробираться было еще труднее. Только часов через шесть покрыли расстояние в тридцать километров, подъехали к переправе через речку Еланку.
Небольшая, местами пересыхающая летом речушка против хутора Моховского в заболоченной, поросшей ольхами пойме разлилась на целый километр. Переправляться надо было на утлой плоскодонке, поднимавшей не больше трех человек. Мы отпустили лошадей. На той стороне в колхозном сарае нас ожидал старенький, видавший виды «виллис», оставленный там еще зимою. Вдвоем с шофером мы не без опасения сели в ветхую лодчонку. Товарищ с вещами остался на берегу. Едва отчалили, как из прогнившего днища в разных местах фонтанчиками забила вода. Подручными средствами конопатили ненадежную посудину и вычерпывали из нее воду, пока не доехали. Через час мы были на той стороне Еланки. Шофер пригнал из хутора машину, подошел к лодке и сказал, берясь за весло:
— Если это проклятое корыто не развалится на воде, — часа через два приедем, раньше не ждите.
Хутор раскинулся далеко в стороне, и возле причала стояла такая тишина, какая бывает в безлюдных местах только глухою осенью и в самом начале весны. От воды тянуло сыростью, терпкой горечью гниющей ольхи, а с дальних прихоперских степей, тонувших в сиреневой дымке тумана, легкий ветерок нес извечно юный, еле уловимый аромат недавно освободившейся из-под снега земли.
Неподалеку, на прибрежном песке, лежал поваленный плетень. Я присел на него, хотел закурить, но, сунув руку в правый карман ватной стеганки, к великому огорчению, обнаружил, что пачка «Беломора» совершенно размокла. Во время переправы волна хлестнула через борт низко сидевшей лодки, по пояс окатила меня мутной водой. Тогда мне некогда было думать о папиросах, надо было, бросив весло, побыстрее вычерпывать воду, чтобы лодка не затонула, а теперь, горько досадуя на свою оплошность, я бережно извлек из кармана раскисшую пачку, присел на корточки и стал по одной раскладывать на плетне влажные, побуревшие папиросы.
Был полдень. Солнце светило горячо, как в мае. Я надеялся, что папиросы скоро высохнут. Солнце светило так горячо, что я уже о том, что надел в дорогу солдатские ватные штаны и стеганку. Это был первый после зимы по-настоящему теплый день. Хорошо было сидеть на плетне вот так, одному, целиком покорясь тишине и одиночеству, и, сняв с головы старую солдатскую ушанку, сушить на ветерке мокрые после тяжелой гребли волосы, бездумно следить за проплывающими в блеклой синеве белыми грудастыми облаками.
Вскоре я увидел, как из-за крайних дворов хутора вышел на дорогу мужчина. Он вел за руку маленького мальчика, судя по росту — лет пяти-шести, не больше. Они устало брели по направлению к переправе, но, поравнявшись с машиной, повернули ко мне. Высокий, сутуловатый мужчина, подойдя вплотную, сказал приглушенным баском:
— Здорово, браток!
— Здравствуй. — Я протянутую мне большую, черствую руку.
Мужчина наклонился к мальчику, сказал:
— Поздоровайся с дядей, сынок. Он, видать, такой же шофер, как и твой папанька. Только мы с тобой на грузовой ездили, а он вот эту маленькую машину гоняет.
Глядя мне прямо в глаза светлыми, как небушко, глазами, чуть-чуть улыбаясь, мальчик смело протянул мне розовую холодную ручонку. Я легонько потряс ее, с Что же это у тебя, старик, рука такая холодная? На дворе теплынь, а ты замерзаешь?
С трогательной детской доверчивостью малыш прижался к моим коленям, удивленно приподнял белесые бровки.