Сжать день был ясный, летний. сверху пекло. возле поскотины клонились к земле рябенькие кукушкины башмачки. на длинных хрустких стеблях болтались из стороны в сторону синие колокольчики, и, наверное, только пчелы слышали, как они звенели. возле муравейника на обогретой земле лежали полосатые цветки-граммофончики, и в голубые их рупоры совали головы шмели. они надолго замирали, выставив мохнатые зады, должно быть, заслушивались музыкой. березовые листья блестели, осинник сомлел от жары, сосняк по увалам был весь в синем куреве. над енисеем солнечно мерцало. сквозь это мерцание едва проглядывали красные жерла известковых печей, полыхающих по ту сторону реки. тени скал лежали недвижно на воде, и светом их размыкало, рвало в клочья, будто старое тряпье. железнодорожный мост в городе, видимый из нашего села в ясную погоду, колыхался тонким кружевцем, и, если долго смотреть на него, — кружевце истоньшалось и рвалось. оттуда, из-за моста, должна приплыть бабушка. что только будет! и зачем я так сделал? зачем послушался левонтьевских? вон как хорошо было жить. ходи, бегай, играй и ни о чем не думай. а теперь что? надеяться теперь не на что. разве что на нечаянное какое избавление. может, лодка опрокинется и бабушка утонет? нет уж, лучше пусть не опрокидывается. мама утонула. чего хорошего? я нынче сирота. несчастный человек. и меня некому. левонтий только пьяный жалеет да еще дедушка — и все, бабушка только кричит, еще нет-нет да поддаст — у нее не задержится. главное, дедушки нет. на заимке дедушка. он бы не дал меня в обиду. бабушка и на него кричит: «потатчик! своим всю жизнь потачил, теперь этого.
