3.Впервые мы видим Запорожскую Сечь глазами Остапа и Андрия, сыновей Тараса Бульбы. Сначала — предместье с кузницами, лавками, пекарнями, шинками, «...которое одевало и кормило Сечь, умевшую только гулять да палить из ружей» . Потом — сама Запорожская Сечь, где по полю были разбросаны курени, которые напоминали отдельные государства. В каждом курене был свой атаман, свой запас провизии, свой кашевар. Несмотря на это все казаки подчинялись кошевому — атаману, «который выбирался из своих же запорожских казаков» . Все важные вопросы решали сообща, на общем собрании. Прием в Сечь был прост — надо было сказать: «Верую в Христа, в святую Троицу» и перекреститься. На Сечи была церковь, куда казаки исправно ходили на службу, но о посте и слышать не хотели. Законов на Сечи было мало, но они были слишком жестокими. Если казак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось позором для всего казачества. Казака привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину. Каждый, проходящий мимо, обязан был ударить его дубиной. Это продолжалось до тех пор, пока казак не умирал. Не платившего должника привязывали к пушке. Он сидел там до тех пор, пока кто-нибудь из друзей не выкупал его. Но больше, чем воров и должников, на Сечи не любили убийц. За убийство кара была жесточайшая: «Вырыли яму, пустили туда живого убийцу и сверх него поставили гроб с убиенным. Потом обоих засыпали землей» . . Каждый из запорожцев готов был умереть за своего товарища и свое Отечество. Тарас Бульба, произнося речь перед боем, говорил казакам: «Нет уз святее товарищества» . Сам он именно так считал. Поэтому и убил своего сына Андрия, когда узнал, что тот предал товарищей и Отечество. Казаки всему учились сами, «юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв» . Главным занятием запорожцев была война. «Победить или погибнуть» — таков девиз казаков, который они писали на своем оружии. И все же, мне кажется, что никакие исторические заслуги не могут оправдать жестокости казаков к своим же соплеменникам и к людям иной веры. Хотя и запорожцев никто не щадил: вспомним страшную казнь Остапа и Тараса Бульбы. Запорожская вольница, непритязательный быт, разгульные обычаи, строгие законы закаляли и воспитывали казаков. Они становились храбрыми и бесстрашными, выносливыми и умелыми, защитниками веры и своего народа.
Прием в Сечь был прост — надо было сказать: «Верую в Христа, в святую Троицу» и перекреститься. На Сечи была церковь, куда казаки исправно ходили на службу, но о посте и слышать не хотели.
Законов на Сечи было мало, но они были слишком жестокими. Если казак проворовался, украл какую-нибудь безделицу, это считалось позором для всего казачества. Казака привязывали к позорному столбу и клали возле него дубину. Каждый, проходящий мимо, обязан был ударить его дубиной. Это продолжалось до тех пор, пока казак не умирал. Не платившего должника привязывали к пушке. Он сидел там до тех пор, пока кто-нибудь из друзей не выкупал его. Но больше, чем воров и должников, на Сечи не любили убийц. За убийство кара была жесточайшая: «Вырыли яму, пустили туда живого убийцу и сверх него поставили гроб с убиенным. Потом обоих засыпали землей» . .
Каждый из запорожцев готов был умереть за своего товарища и свое Отечество. Тарас Бульба, произнося речь перед боем, говорил казакам: «Нет уз святее товарищества» . Сам он именно так считал. Поэтому и убил своего сына Андрия, когда узнал, что тот предал товарищей и Отечество.
Казаки всему учились сами, «юношество воспитывалось и образовывалось в ней одним опытом, в самом пылу битв» . Главным занятием запорожцев была война. «Победить или погибнуть» — таков девиз казаков, который они писали на своем оружии.
И все же, мне кажется, что никакие исторические заслуги не могут оправдать жестокости казаков к своим же соплеменникам и к людям иной веры. Хотя и запорожцев никто не щадил: вспомним страшную казнь Остапа и Тараса Бульбы.
Запорожская вольница, непритязательный быт, разгульные обычаи, строгие законы закаляли и воспитывали казаков. Они становились храбрыми и бесстрашными, выносливыми и умелыми, защитниками веры и своего народа.
Современный литературный процесс характеризуется исчезновением былых
канонизированных тем («тема рабочего класса», «тема армии» и т. п.) и резким
возвышением роли бытовых взаимоотношений. Внимание к быту, порой абсурдному, к
опыту человеческой души, вынужденной выживать в ситуации ломки, сдвигов в
обществе, порождает особые сюжеты. Многие писатели как бы хотят отделаться от былой
патетики, риторики, проповедничества, впадают в эстетику «эпатажа и шока».
Реалистическая ветвь литературы, пережив состояние невостребованности, подходит к
осмыслению перелома в сфере нравственных ценностей. На видное место выходит
«литература о литературе», мемуарная проза.
«Перестройка» открыла двери для огромного потока «задержанных» и молодых
писателей, исповедующих разные эстетики натуралистическую, авангардистскую,
постмодернистскую, реалистическую. Одним из обновления реализма является
попытка освободить его от идеологической заданности. Эта тенденция привела к новому
витку натурализма: в ней соединились традиционная вера в очистительную силу жестокой
правды об обществе и неприятие пафоса любого рода, идеологии, проповедничества
(проза С. Каледина «Смиренное кладбище», «Стройбат»; проза и драматургия Л.
Петрушевской). 1987 год имеет особое значение в истории русской литературы. Это
начало уникального, исключительного по своей общекультурной значимости периода.
Это начало процесса возвращения русской литературы. Основным мотивом четырех лет
(1987 гг.) становится мотив реабилитации истории и запрещенной — «неподцензурной»,
«изъятой», «репрессансной» — словесности. В 1988 году, выступая на Копенгагенской
встрече деятелей искусства, литературовед Ефим Эткинд говорил: «Сейчас идет процесс,
который для литературы обладает и небывалой, феноменальной значительностью:
процесс возвращения. Толпа теней писателей и произведений, о которых широкий
читатель ничего не знал, хлынула на страницы советских журналов... Тени возвращаются
отовсюду».
Первые годы реабилитационного периода — 1987—1988 годы — это время
возвращения духовных изгнанников, тех русских писателей, которые (в физическом
смысле) не покидали пределов своей страны. С републикацией произведений Михаила
Булгакова («Собачье сердце», «Багровый остров»), Андрея Платонова («Чевенгур»,
«Котлован» «Ювенильное море»), Бориса Пастернака («Доктор Живаго»), Анны
Ахматовой («Реквием»), Осипа Мандельштама («Воронежские тетради») творческое
наследие этих (известных и до 1987 г.) писателей было восстановлено в полном объеме.
Следующие два года — 1989—1990 годы — это время активного возвращения целой
литературной системы — литературы русского зарубежья. До 1989 года единичные
републикации писателей-эмигрантов — Иосифа Бродского и Владимира Набокова в 1987
году — были сенсационными. А в 1989—1990 годах «толпа теней хлынула в Россию из
Франции и Америки» (Е. Эткинд) — это Василий Аксенов, Георгий Владимов, Владимир
Войнович, Сергей Довлатов, Наум Коржавин, Виктор Некрасов, Саша Соколов и,
конечно, Александр Солженицын.
Главной проблемой для литературы второй половины 1980-х годов становится
реабилитация истории. В апреле 1988 года в Москве состоялась научная конференция с
очень показательным названием — «Актуальные вопросы исторической науки и
литературы». Выступавшие говорили о проблеме правдивости истории советского
общества и о роли литературы в уничтожении «белых исторических пятен». В
эмоциональном докладе экономиста и историка Евгения Амбарцумова прозвучала
поддержанная всеми мысль о том, что «правдивая история стала развиваться вне
окостеневшей официальной историографии, в частности, нашими писателями Ф.
Абрамовым и Ю. Трифоновым, С. Залыгиным и Б. Можаевым, В. Астафьевым и Ф.
Искандером, А. Рыбаковым и М. Шатровым, которые стали писать историю за тех, кто не
смог или не захотел этого сделать».
В том же 1988 году критики заговорили о появлении в литературе целого
направления, которое обозначили как «новая историческая проза». Опубликованные в
1987 году романы Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» и Владимира Дудинцева «Белые
одежды», повесть Анатолия Приставкина «Ночевала тучка золотая» стали общественными
событиями этого года. В начале 1988 года таким же общественно-политическим событием
стала пьеса Михаила Шатрова «Дальше... дальше... дальше...», при этом образы «живого
плохого Сталина» и «живого нестандартного Ленина» едва тогда еще
существовавшую цензуру. Состояние собственно современной литературы, т. е. той,
которая не только печаталась, но и писалась во второй половине 1980-х годов,
подтверждает, что в этот период литература являлась прежде всего де лом гражданским.
Громко заявить о себе в это время смогли только поэты-иронисты и авторы