Поэт находится в постоянном конфликте с обществом. Эта борьба и рождает стихотворения-отповеди (“Безумец я! Вы правы!.. ”), размышления о смысле жизни (“И скучно и грустно”), о назначении поэта (“Поэт”). Настоящий большой поэт не может создавать произведения просто ради самого процесса стихосложения. Он невольно задумывается о том, в чем смысл и назначение его творчества, о чем он хочет поведать людям, какова вообще роль поэзии в жизни общества. Эти вопросы глубоко волновали Лермонтова. Взгляды его на поэта и поэзию постепенно менялись, приобретая зрелость и глубину. Юный поэт-романтик, ощущая свой могучий поэтический дар, возвышающий его над людьми, прежде всего ценит собственную свободу, презирая мнения "насмешливого, безумного света". Как смел желать я громкой славы, Когда вы счастливы в пыли! Как мог я цепь предубеждений Умом свободным потрясать, И пламень тайных угрызений За жар поэзии принять? Нет, не похож я на поэта! Я обманулся, вижу сам; Пускай как он, я чужд для света, Но чужд зато и небесам!
Но уже тогда поэта одолевают сомнения: можно ли желать славы и бессмертия, если его народ влачит жалкое, ничтожное существование.
Безумец я! вы правы, правы! Смешно бессмертье на земли.
Здесь слышится раскаянье поэта в своем гордом высокомерии, в отторженности от земной, обыденной жизни. Нет. Поэт нужен людям, он должен быть с ними и в горе, и в радости. Лермонтов пришел к пониманию того, что литература, поэзия является могучим средством воздействия на сердца и умы людей. Особую актуальность приобретали эти мысли в 30-е годы XIX века, когда именно литературная деятельность давала возможность протестовать против ненавистного уклада жизни. Лермонтов видит назначение поэзии в том, чтобы она пробуждала в людях любовь к родине, стремление к свободе. Поэт — это человек, который ни перед кем не склоняет "гордого чела". Но Лермонтов понимал также, что поэзия может превратиться в средство развлечения толпы, если она замкнется в кругу сугубо личных, камерных тем, отгородившись от актуальных вопросов жизни, от политической борьбы. Чувство скорби не покидает Лермонтова, когда он обращается к теме назначения поэзии. Тяжкие сомнения, боль за певца, продающего свое вдохновение, звучат в стихотворении “Безумец я... ” Мои слова печальны: знаю; Но смысла их вам не понять. Я их от сердца отрываю, Чтоб муки с ними оторвать! Нет.. . мне ли властвовать умами, Всю жизнь на то употребя? -
Отчего бывает так грустно, когда осенью опадает последняя листва, а в небе последние птицы улетают на юг? Почему в душе щемит тоска, когда наблюдаешь «голые» деревья, окутанные густым зимним туманом? Грусть, печаль, тоска, и в то же время нежность и изысканность делают японскую поэзию неповторимо мудрой, глубокой и красивой. Японская поэзия бесконечно жизнеутверждающая. Ведь за зимой обязательно последует весна, за ночью утро, за разлукой новая встреча. Благодаря этим, казалось бы, несочетаемым вещам японская поэзия имеет свой неповторимый привкус, уже долгие годы, привлекая внимание и будоража сердца.
Японцы влюблены в красоту, необыкновенно умеют ее чувствовать и переживать, умеют открывать ее в незаметном, неброском, повседневном, умеют ее создавать, а вернее, подавать, раскрывать, делать явленной и для не столь подготовленного взгляда — как, например, в искусстве икебаны. Общее знание подтверждают исследователи японской культуры, да и сами японцы, когда пишут о себе статьи для европейцев. Естественным следствием такого общего знания об отношении японцев к красоте является общее представление: японцы — «дети природы», они пребывают в гармонии с окружающим миром.
Множество японских авторов пишут свои творения, казалось бы, об одном герое.… К примеру, Сэй Сёнагон (966 — 1017), столь остро чувствующая красоту во всем: в явлениях природы, в словах, в жестах и поступках, в людях и творениях их рук, — как она старается исключить себя из предстающей взгляду картины, по крайней мере — оставить себя в полутени: и в повествовании, и в жизни! Вот, например, свита императрицы рассаживается по экипажам: «Пока мы стояли тесной толпой, можно еще было прятаться за спинами других, но вот стали выкликать наши имена по списку. Волей-неволей пришлось выйти вперед. Не могу описать, какое мучительное чувство одолело меня. Из глубины дворца сквозь опущенный занавес на меня смотрело множество людей, и среди зрителей была сама императрица. Я оскорблю ее глаза своим неприглядным видом… При этой горькой мысли меня холодный пот. Мои тщательно причесанные волосы, казалось мне, зашевелились на голове». Она всегда— так же, как и герой Мисима, — противопоставлена прекрасному своим остро ощущаемым уродством, которого, кажется, и не было вовсе, но о котором она ни на минуту не забывает. Кажется, красота может существовать в любом месте мира, но тот, от лица кого ведется повествование, ее безнадежно лишен — потому, возможно, что он должен остаться другим для прекрасного, вторым, без которого не будет и первого.
Японцы бескорыстно влюблены в красоту. «Любить, восхищаться, радоваться, не желая при этом обладать объектом любви и восхищения, — вот на что обращал внимание Судзуки, сравнивая образцы английской и японской поэзии», — утверждает Эрих Фромм (немецкий философ, психоаналитик, один из основателей неофрейдизма и фрейдомарксизма.)
При знакомстве с японской поэзией больше всего поражает устойчивость ее форм. Поражает увидеть и отразить столь великое в малом. Показать весь мир, его природную красоту и естественность в коротких трех- или пятистишиях.…Это великое искусство.
Настоящий большой поэт не может создавать произведения просто ради самого процесса стихосложения. Он невольно задумывается о том, в чем смысл и назначение его творчества, о чем он хочет поведать людям, какова вообще роль поэзии в жизни общества. Эти вопросы глубоко волновали Лермонтова. Взгляды его на поэта и поэзию постепенно менялись, приобретая зрелость и глубину. Юный поэт-романтик, ощущая свой могучий поэтический дар, возвышающий его над людьми, прежде всего ценит собственную свободу, презирая мнения "насмешливого, безумного света".
Как смел желать я громкой славы,
Когда вы счастливы в пыли!
Как мог я цепь предубеждений
Умом свободным потрясать,
И пламень тайных угрызений
За жар поэзии принять?
Нет, не похож я на поэта!
Я обманулся, вижу сам;
Пускай как он, я чужд для света,
Но чужд зато и небесам!
Но уже тогда поэта одолевают сомнения: можно ли желать славы и бессмертия, если его народ влачит жалкое, ничтожное существование.
Безумец я! вы правы, правы!
Смешно бессмертье на земли.
Здесь слышится раскаянье поэта в своем гордом высокомерии, в отторженности от земной, обыденной жизни. Нет. Поэт нужен людям, он должен быть с ними и в горе, и в радости. Лермонтов пришел к пониманию того, что литература, поэзия является могучим средством воздействия на сердца и умы людей. Особую актуальность приобретали эти мысли в 30-е годы XIX века, когда именно литературная деятельность давала возможность протестовать против ненавистного уклада жизни. Лермонтов видит назначение поэзии в том, чтобы она пробуждала в людях любовь к родине, стремление к свободе. Поэт — это человек, который ни перед кем не склоняет "гордого чела". Но Лермонтов понимал также, что поэзия может превратиться в средство развлечения толпы, если она замкнется в кругу сугубо личных, камерных тем, отгородившись от актуальных вопросов жизни, от политической борьбы.
Чувство скорби не покидает Лермонтова, когда он обращается к теме назначения поэзии. Тяжкие сомнения, боль за певца, продающего свое вдохновение, звучат в стихотворении
“Безумец я... ”
Мои слова печальны: знаю;
Но смысла их вам не понять.
Я их от сердца отрываю,
Чтоб муки с ними оторвать!
Нет.. . мне ли властвовать умами,
Всю жизнь на то употребя? -
Отчего бывает так грустно, когда осенью опадает последняя листва, а в небе последние птицы улетают на юг? Почему в душе щемит тоска, когда наблюдаешь «голые» деревья, окутанные густым зимним туманом? Грусть, печаль, тоска, и в то же время нежность и изысканность делают японскую поэзию неповторимо мудрой, глубокой и красивой. Японская поэзия бесконечно жизнеутверждающая. Ведь за зимой обязательно последует весна, за ночью утро, за разлукой новая встреча. Благодаря этим, казалось бы, несочетаемым вещам японская поэзия имеет свой неповторимый привкус, уже долгие годы, привлекая внимание и будоража сердца.
Японцы влюблены в красоту, необыкновенно умеют ее чувствовать и переживать, умеют открывать ее в незаметном, неброском, повседневном, умеют ее создавать, а вернее, подавать, раскрывать, делать явленной и для не столь подготовленного взгляда — как, например, в искусстве икебаны. Общее знание подтверждают исследователи японской культуры, да и сами японцы, когда пишут о себе статьи для европейцев. Естественным следствием такого общего знания об отношении японцев к красоте является общее представление: японцы — «дети природы», они пребывают в гармонии с окружающим миром.
Множество японских авторов пишут свои творения, казалось бы, об одном герое.… К примеру, Сэй Сёнагон (966 — 1017), столь остро чувствующая красоту во всем: в явлениях природы, в словах, в жестах и поступках, в людях и творениях их рук, — как она старается исключить себя из предстающей взгляду картины, по крайней мере — оставить себя в полутени: и в повествовании, и в жизни! Вот, например, свита императрицы рассаживается по экипажам: «Пока мы стояли тесной толпой, можно еще было прятаться за спинами других, но вот стали выкликать наши имена по списку. Волей-неволей пришлось выйти вперед. Не могу описать, какое мучительное чувство одолело меня. Из глубины дворца сквозь опущенный занавес на меня смотрело множество людей, и среди зрителей была сама императрица. Я оскорблю ее глаза своим неприглядным видом… При этой горькой мысли меня холодный пот. Мои тщательно причесанные волосы, казалось мне, зашевелились на голове». Она всегда— так же, как и герой Мисима, — противопоставлена прекрасному своим остро ощущаемым уродством, которого, кажется, и не было вовсе, но о котором она ни на минуту не забывает. Кажется, красота может существовать в любом месте мира, но тот, от лица кого ведется повествование, ее безнадежно лишен — потому, возможно, что он должен остаться другим для прекрасного, вторым, без которого не будет и первого.
Японцы бескорыстно влюблены в красоту. «Любить, восхищаться, радоваться, не желая при этом обладать объектом любви и восхищения, — вот на что обращал внимание Судзуки, сравнивая образцы английской и японской поэзии», — утверждает Эрих Фромм (немецкий философ, психоаналитик, один из основателей неофрейдизма и фрейдомарксизма.)
При знакомстве с японской поэзией больше всего поражает устойчивость ее форм. Поражает увидеть и отразить столь великое в малом. Показать весь мир, его природную красоту и естественность в коротких трех- или пятистишиях.…Это великое искусство.