Хлебников — поэт, тропа к которому загромождена. Много тут виноваты друзья и комментаторы, уверявшие, что Хлебников — “поэт для поэтов”, формальный мастер, великий ремесленник слова, нововведения и усовершенствования которого полезны всякому, кто принимается за то же ремесло, и что в этом — всё значение Хлебникова. Такие аттестации делались без злого умысла, предполагалось, что это и есть лучшее призвание поэта — переставлять слова на классной доске, давать уроки и начинающим, и искушённым в словесности и в стихосложении. Но о назначении поэта судят иначе, и будь эта репутация Хлебникова, как чистого словесника, и только, окончательной правдой о нём, у нас не было бы повода помнить о нём и вспоминать его.
Хлебников издан в пяти томах и с шестым дополнительным, но Хлебников ещё не прочитан. Он скончался в 1922 году, исполнился шестидесятый год его рождения, и он всё ещё новый и неизвестный поэт; он — богатство, которое ещё не израсходовано, из этого богатства появлялись кое-где в обороте рубли и полтинники, да и те на поверку оказывались фальшивыми. Пора узнать Хлебникова, отказаться от предрассудков против его поэзии и принять от неё всё живое, что есть в ней для нашего дня.
Поэзия Хлебникова сильна прежде всего своим содержанием, не речетворчеством и трудными опытами по части слова и стиха, а своим смыслом и объёмом этого смысла. Что в ней есть смысл, и весьма незаурядный, этого не хотели видеть, да и не умели, срок для смысла поэзии Хлебникова пришёл не сразу, и, быть может, поэзия Хлебникова так долго слыла непонятной не столько из-за трудностей словаря и синтаксиса, сколько из-за этой чуждости поэтических тем Хлебникова, его воззрений на мир, на жизнь, на историю и культуру. Хлебников впервые заявил о себе в литературной среде десятых годов. Это было время умирания буржуазной культуры в России, в Москве и в Петербурге, время упадочных литераторов, и это было худое время для того, чтобы Хлебников был услышан, понят и направлен по путям, свойственным ему. Среди подмазанных, разрисованных физиономий появился человек с лицом простым, ясным, появилось существо естественное и доверчивое, провинциал, волгарь, россиянин. Стремления и вкусы Хлебникова отличались величайшей натуральностью, он был заодно с нацией, с природой, с народным преданием; в кругу тогдашних литераторов и художников эти свойства и делали Хлебникова явлением странным и малопостижимым. Есть время и есть круг людей, для которых недоступно именно общедоступное и которым редчайшим отклонением кажется человеческая норма.
Так сложилось положение Хлебникова. На него указывали как на чудака, жителя кельи, тогда как он был человеком открытого поля и светлых горниц, философом и писателем от народа, посланцем от всех и каждого, никогда не забывавшим о пославших его. Простота, даже первозданность, наконец, национальный стиль по-своему были понятны литераторам десятых годов при условии, что всё это грим. Существовали и “адамиты”, прямо возводившие себя к библейскому первому человеку в том его периоде, пока он ещё не вкусил от добра и зла; существовали и националисты-византийцы, не трудившиеся отличать царство Комнинов и Палеологов от народной России. В романе одного западного модерниста нашего столетия говорится, что нет человека, который не имел бы позы, а вот если у такого-то поза отсутствует, то отсутствие позы и есть поза, которую этот человек выбрал для себя. В тогдашней литературе существовало множество направлений, не все торжествовали, но очень многие и разные пытали счастье на ярмарке искусств. Простота тоже пробовала чего-то добиться для себя, её тоже вырабатывали с надеждой на успех. Отличие и чуждость Хлебникова состояли в том, что он и на самом деле был прост, не притворялся земляком князя Святослава и героев «Слова о полку Игореве», поэтом с древней полевой свирелью, но и на самом деле был тот, за кого он себя выдавал. И эта подлинность создавала непонимание, искали маски и актёрства, не находили и удивлялись. О своём отщепенстве сам Хлебников сказал очень точно: Одинокий лицедей. Лицедеем он был по репутации, а одинок он был оттого, что нисколько не соответствовал ей, выступал без котурнов, без театрального костюма, одетый собственной кожей.
Хлебников — поэт, тропа к которому загромождена. Много тут виноваты друзья и комментаторы, уверявшие, что Хлебников — “поэт для поэтов”, формальный мастер, великий ремесленник слова, нововведения и усовершенствования которого полезны всякому, кто принимается за то же ремесло, и что в этом — всё значение Хлебникова. Такие аттестации делались без злого умысла, предполагалось, что это и есть лучшее призвание поэта — переставлять слова на классной доске, давать уроки и начинающим, и искушённым в словесности и в стихосложении. Но о назначении поэта судят иначе, и будь эта репутация Хлебникова, как чистого словесника, и только, окончательной правдой о нём, у нас не было бы повода помнить о нём и вспоминать его.
Хлебников издан в пяти томах и с шестым дополнительным, но Хлебников ещё не прочитан. Он скончался в 1922 году, исполнился шестидесятый год его рождения, и он всё ещё новый и неизвестный поэт; он — богатство, которое ещё не израсходовано, из этого богатства появлялись кое-где в обороте рубли и полтинники, да и те на поверку оказывались фальшивыми. Пора узнать Хлебникова, отказаться от предрассудков против его поэзии и принять от неё всё живое, что есть в ней для нашего дня.
Поэзия Хлебникова сильна прежде всего своим содержанием, не речетворчеством и трудными опытами по части слова и стиха, а своим смыслом и объёмом этого смысла. Что в ней есть смысл, и весьма незаурядный, этого не хотели видеть, да и не умели, срок для смысла поэзии Хлебникова пришёл не сразу, и, быть может, поэзия Хлебникова так долго слыла непонятной не столько из-за трудностей словаря и синтаксиса, сколько из-за этой чуждости поэтических тем Хлебникова, его воззрений на мир, на жизнь, на историю и культуру. Хлебников впервые заявил о себе в литературной среде десятых годов. Это было время умирания буржуазной культуры в России, в Москве и в Петербурге, время упадочных литераторов, и это было худое время для того, чтобы Хлебников был услышан, понят и направлен по путям, свойственным ему. Среди подмазанных, разрисованных физиономий появился человек с лицом простым, ясным, появилось существо естественное и доверчивое, провинциал, волгарь, россиянин. Стремления и вкусы Хлебникова отличались величайшей натуральностью, он был заодно с нацией, с природой, с народным преданием; в кругу тогдашних литераторов и художников эти свойства и делали Хлебникова явлением странным и малопостижимым. Есть время и есть круг людей, для которых недоступно именно общедоступное и которым редчайшим отклонением кажется человеческая норма.
Так сложилось положение Хлебникова. На него указывали как на чудака, жителя кельи, тогда как он был человеком открытого поля и светлых горниц, философом и писателем от народа, посланцем от всех и каждого, никогда не забывавшим о пославших его. Простота, даже первозданность, наконец, национальный стиль по-своему были понятны литераторам десятых годов при условии, что всё это грим. Существовали и “адамиты”, прямо возводившие себя к библейскому первому человеку в том его периоде, пока он ещё не вкусил от добра и зла; существовали и националисты-византийцы, не трудившиеся отличать царство Комнинов и Палеологов от народной России. В романе одного западного модерниста нашего столетия говорится, что нет человека, который не имел бы позы, а вот если у такого-то поза отсутствует, то отсутствие позы и есть поза, которую этот человек выбрал для себя. В тогдашней литературе существовало множество направлений, не все торжествовали, но очень многие и разные пытали счастье на ярмарке искусств. Простота тоже пробовала чего-то добиться для себя, её тоже вырабатывали с надеждой на успех. Отличие и чуждость Хлебникова состояли в том, что он и на самом деле был прост, не притворялся земляком князя Святослава и героев «Слова о полку Игореве», поэтом с древней полевой свирелью, но и на самом деле был тот, за кого он себя выдавал. И эта подлинность создавала непонимание, искали маски и актёрства, не находили и удивлялись. О своём отщепенстве сам Хлебников сказал очень точно: Одинокий лицедей. Лицедеем он был по репутации, а одинок он был оттого, что нисколько не соответствовал ей, выступал без котурнов, без театрального костюма, одетый собственной кожей.
Объяснение: