За бытовыми эпизодами и деталями ощущается движение «подводного течения» пьесы, ее второй план. Чеховский театр строится на полутонах, на недоговоренности, «параллельности» вопросов и ответов без подлинного общения. Замечено, что главное в драмах Чехова скрыто за словами, сконцентрировано в знаменитых паузах: в «Чайке», например, 32 паузы, в «Дяде Ване» — 43, в «Трех сестрах» — 60, в «Вишневом саде» — 32. Такой «молчаливой» драматургии до Чехова не было. Паузы в значительной степени формируют подтекст пьесы, ее настроение, создают ощущение напряженного ожидания, прислушивания к подземному гулу грядущих потрясений.
Мотив одиночества, непонимания, растерянности — ведущий мотив пьесы. Он определяет настроение, мироощущение всех персонажей, например, Шарлотты Ивановны, спрашивающей самое себя прежде всего: «Кто я, зачем я, неизвестно». Не может найти «верного направления» Епиходов («двадцать два несчастья»): «...никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться». Фирсу прежний порядок был понятен, «а теперь все вразброд, не поймешь ничего». И даже прагматичному Лопахину лишь иногда «кажется», что он понимает, зачем он живет на свете.
За бытовыми эпизодами и деталями ощущается движение «подводного течения» пьесы, ее второй план. Чеховский театр строится на полутонах, на недоговоренности, «параллельности» вопросов и ответов без подлинного общения. Замечено, что главное в драмах Чехова скрыто за словами, сконцентрировано в знаменитых паузах: в «Чайке», например, 32 паузы, в «Дяде Ване» — 43, в «Трех сестрах» — 60, в «Вишневом саде» — 32. Такой «молчаливой» драматургии до Чехова не было. Паузы в значительной степени формируют подтекст пьесы, ее настроение, создают ощущение напряженного ожидания, прислушивания к подземному гулу грядущих потрясений.
Мотив одиночества, непонимания, растерянности — ведущий мотив пьесы. Он определяет настроение, мироощущение всех персонажей, например, Шарлотты Ивановны, спрашивающей самое себя прежде всего: «Кто я, зачем я, неизвестно». Не может найти «верного направления» Епиходов («двадцать два несчастья»): «...никак не могу понять направления, чего мне собственно хочется, жить мне или застрелиться». Фирсу прежний порядок был понятен, «а теперь все вразброд, не поймешь ничего». И даже прагматичному Лопахину лишь иногда «кажется», что он понимает, зачем он живет на свете.