Вопросы к повести «Выстрел» 5. Что указывает на скромность происхождения Сильвио? 6. Где он служил прежде? 7. Какой инцидент произошел на обеде у Сильвио?
Замысел романа «Дубровский» возник в конце сентября 1832 г. Это не был первый подступ Пушкина к большой повествовательной форме. Ему предшествовали «Арап Петра Великого» (1827), «Роман в письмах» (1829), «Роман на Кавказских водах» (1831). Весьма отличные друг от друга по проблематике и по модификации жанра, они имели общую судьбу в одном отношении — все три остались незавершенными.
Что Пушкин оставил «Арапа Петра Великого» , прервал работу над «Романом в письмах» и, детально разработав планы «Романа на Кавказских водах» , не пошел далее описания дорожных приготовлений героинь будущего повествования, вряд ли можно признать случайным или объяснить исключительно частными причинами, вызвавшими охлаждение к каждому из этих замыслов. Скорее напрашивается другой вывод: автор «Онегина» всякий раз в процессе работы испытывал известные трудности.
«Повести Белкина» были первым замыслом Пушкина-прозаика, который он успешно довел до конца. Все предшествовавшие им повествовательные фрагменты имели ту же судьбу, что и замыслы романов. Создание «Повестей Белкина» и окончание «Евгения Онегина» подготовили почву для нового обращения Пушкина к большой повествовательной форме. Тем более что в 1829—1832 гг. жанр романа во Франции обретает новые черты под пером В. Гюго, Ж. Жанена, Стендаля, Бальзака, Ж. Санд, а в России один за другим появляются романы Загоскина, Лажечникова, Булгарина.
Долгое время господствовало убеждение, что работа над «Дубровским» предшествовала обращению Пушкина к повести из эпохи пугачевщины, впоследствии переросшей в «Капитанскую дочку» . Сейчас, на основании уточненных датировок первых планов этой повести, можно утверждать, что дело обстояло наоборот. К тому времени, когда Пушкин в сентябре 1832 г. встретился в Москве с П. В. Нащокиным и услышал от него рассказ о прототипе Дубровского — белорусском дворянине Островском, в бумагах поэта уже существовали два плана повести о Шванвиче. 1 История Островского произвела на Пушкина тем большее впечатление, что она легла на почву, подготовленную предшествующими его размышлениями и художественной работой. От повести о дворянине-пугачевце, которого перипетии его личной судьбы делают соучастником крестьянского бунта, Пушкин под влиянием рассказа Нащокина переходит к замыслу повествования об Островском — помещике, выбитом обыденным актом судейского беззакония из обычной колеи гражданского существования и ставшем разбойником.
Истинное происшествие, случившееся в начале 1830-х годов с небогатым дворянином, «который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других», 2 поначалу могло быть воспринято самим поэтом как аналог истории дворянина-пугачевца, как еще один, недавний, случай сотрудничества дворянина с бунтующим народом, к тому же случай, самой жизнью облеченный в готовую романическую форму.
Незавершенные прозаические замыслы Пушкина конца 1820-х — начала 1830-х годов в числе многих признаков, то сближающих, то разделяющих их, имеют общую, можно сказать устойчивую, черту. Среди «людей благоразумных» (VI, 170), идущих в жизни проторенными путями, в этих набросках, планах, программах мелькают образы других, «неправильных» героев. Природа и степень их отклонения от нормы бесконечно варьируются. Генетически эти образы восходят к героям ранних, романтических поэм и лирики Пушкина, но теперь их демонический ореол растворился, обнаружив скрытое прежде многообразие реальных жизненных типов, «странные» судьбы которых мотивированы социально, психологически, характеры деформированы воспитанием и средой. Пушкина настойчиво привлекает тип женщины, ум и чувства которой не укладываются в прокрустово ложе «условий света» . Таковы героини фрагментов «Гости съезжались на дачу» и «На углу маленькой площади» , такова Полина из «Рославлева» . Быстро набросав предысторию событий, Пушкин внимательно следит за перипетиями дальнейшей судьбы «беззаконной кометы» , осмелившейся бросить вызов миру светских гости
Мир Дубровский представлен благородным защитником прав личности, независимым человеком глубоко чувствовать. Тон, которым Пушкин пишет о Владимире Дубровском, всегда полон сочувствия, но никогда не бывает ироничным. Пушкин одобряет все его поступки и утверждает, что всем обиженным надо грабить, воровать, а то и выходить на большую дорогу. Итак, моя версия: это роман о благородстве. О благородстве в значении, которое указал В.И.Даль. «Благородство – качество, состояние это, дворянское происхождение; поступки, поведение, понятия и чувства, приличные сему званию, согласные с истинною честью и с нравственностью.» Даль напрямую связывает благородство с дворянством, конечно же, и Пушкин их не разделял, поэтому тема более широкая : судьба и назначение дворянства или честь дворянина. Наверняка Пушкина очень волновала эта тема. « Береги честь смолоду»- эпиграф следующего его произведения «Капитанская дочка», в котором написано снова о этой теме. Итак , роман о благородстве, герой романа дворянин,» ставший жертвой несправедливости». В благородстве героя нет сомнений, но всё же иногда он изменяет благородству. Когда же это происходит впервые? В главе 4-ой читаем: «- Скажи Кириллу Петровичу, чтоб он поскорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… Пошёл! – Слуга радостно побежал.» Автор ни словом не осудил горячность молодого Дубровского. И мы вполне можем понять его чувства – он поражён состоянием отца: «Больной указал на двор с видом ужаса и гнева.» Но поспешный приказ Дубровского прогнать Троекурова со двора, несёт за собой дурные последствия, и главное из них не обида Троекурова, а то, что слугам было позволено было дерзко вести себя. «Слуга радостно побежал. В этом»радостно» какой-то разгул холопской дерзости. Понять и оправдать Дубровского можно, но посудите сами, прав ли Дубровский? Дубровский сделался разбойником, благородным разбойником: «нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делиться с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах его никто не обвиняет..» Но Дубровский сам хорошо понимает, на какой он путь встал. « Никогда злодейство не будет совершено во имя ваше. Вы должны быть чисты даже и в моих преступлениях». Пушкин нигде не даёт никаких оценок поступкам Дубровского (в отличие, кстати, от поступков Троекурова; чего стоит одно только замечание «Таковы были благородные увеселения русского барина!»). Читатель и сам догадается, что злодейства и преступления несовместны с высокою честью. При первом объяснении с Машей Дубровский сказал: «Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения, как от безумства». Но он не отказался от мщения вовсе, продолжая помнить других обидчиков. «Ночуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, Дубровский не мог удержаться от искушения. Он знал о существовании сумки и решился ею завладеть». И наше нравственное чувство возмущается тем, что Дубровский поддался искушению, вновь изменив благородству. И опять мы можем и понять и оправдать Дубровского, и автор снова не даёт никаких оценок, но мы не можем согласиться с тем, что этот поступок не соответствует понятию истинной чести. Обратимся теперь к героине романа. Марья Кирилловна тоже жертва несправедливости. Принуждённая выйти замуж за «ненавистного человека», она тоже ищет выхода. «Брак пугал её как плаха, как могила». «Нет, нет, - повторяла она в отчаянии, - лучше умереть, лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского». Но она не переступает черту, за которой кончается чистая нравственность. Священник произнёс «невозвратимые слова». Современный Пушкину читатель знал эти слова: "Господи Боже наш, славою и честию венчай их". Интересно, что этот роман Пушкин обрывает почти на той же ноте: «Но я другому отдана». Это высшая точка благородства. Любой другой поступок повлечёт за собой множество несчастий. «Я не хочу быть виною какого-нибудь ужаса», - говорит Маша Дубровскому. Для такого поступка сил нужно гораздо больше, чем для протеста и мести. Ни Онегину, ни Дубровскому не подняться до такой высоты. Отсюда у меня возникает предположение, что Пушкин именно поэтому и расстаётся со своим героем «в минуту злую для него». Ему с ним как бы больше нечего делать. И поэтому он берётся за другой роман, и даёт ему название, удивляющее многих, «Капитанская дочка», и в этом романе героиню зовут опять почему-то Маша, и главный вопрос - о чести, благородстве и верности. И Пётр Гринёв блестяще разрешает его. Итак, это моё понимание романа А.С. Пушкина «Дубровский» и его главного героя Дубровского.
Что Пушкин оставил «Арапа Петра Великого» , прервал работу над «Романом в письмах» и, детально разработав планы «Романа на Кавказских водах» , не пошел далее описания дорожных приготовлений героинь будущего повествования, вряд ли можно признать случайным или объяснить исключительно частными причинами, вызвавшими охлаждение к каждому из этих замыслов. Скорее напрашивается другой вывод: автор «Онегина» всякий раз в процессе работы испытывал известные трудности.
«Повести Белкина» были первым замыслом Пушкина-прозаика, который он успешно довел до конца. Все предшествовавшие им повествовательные фрагменты имели ту же судьбу, что и замыслы романов. Создание «Повестей Белкина» и окончание «Евгения Онегина» подготовили почву для нового обращения Пушкина к большой повествовательной форме. Тем более что в 1829—1832 гг. жанр романа во Франции обретает новые черты под пером В. Гюго, Ж. Жанена, Стендаля, Бальзака, Ж. Санд, а в России один за другим появляются романы Загоскина, Лажечникова, Булгарина.
Долгое время господствовало убеждение, что работа над «Дубровским» предшествовала обращению Пушкина к повести из эпохи пугачевщины, впоследствии переросшей в «Капитанскую дочку» . Сейчас, на основании уточненных датировок первых планов этой повести, можно утверждать, что дело обстояло наоборот. К тому времени, когда Пушкин в сентябре 1832 г. встретился в Москве с П. В. Нащокиным и услышал от него рассказ о прототипе Дубровского — белорусском дворянине Островском, в бумагах поэта уже существовали два плана повести о Шванвиче. 1 История Островского произвела на Пушкина тем большее впечатление, что она легла на почву, подготовленную предшествующими его размышлениями и художественной работой. От повести о дворянине-пугачевце, которого перипетии его личной судьбы делают соучастником крестьянского бунта, Пушкин под влиянием рассказа Нащокина переходит к замыслу повествования об Островском — помещике, выбитом обыденным актом судейского беззакония из обычной колеи гражданского существования и ставшем разбойником.
Истинное происшествие, случившееся в начале 1830-х годов с небогатым дворянином, «который имел процесс с соседом за землю, был вытеснен из именья и, оставшись с одними крестьянами, стал грабить, сначала подьячих, потом и других», 2 поначалу могло быть воспринято самим поэтом как аналог истории дворянина-пугачевца, как еще один, недавний, случай сотрудничества дворянина с бунтующим народом, к тому же случай, самой жизнью облеченный в готовую романическую форму.
Незавершенные прозаические замыслы Пушкина конца 1820-х — начала 1830-х годов в числе многих признаков, то сближающих, то разделяющих их, имеют общую, можно сказать устойчивую, черту. Среди «людей благоразумных» (VI, 170), идущих в жизни проторенными путями, в этих набросках, планах, программах мелькают образы других, «неправильных» героев. Природа и степень их отклонения от нормы бесконечно варьируются. Генетически эти образы восходят к героям ранних, романтических поэм и лирики Пушкина, но теперь их демонический ореол растворился, обнаружив скрытое прежде многообразие реальных жизненных типов, «странные» судьбы которых мотивированы социально, психологически, характеры деформированы воспитанием и средой. Пушкина настойчиво привлекает тип женщины, ум и чувства которой не укладываются в прокрустово ложе «условий света» . Таковы героини фрагментов «Гости съезжались на дачу» и «На углу маленькой площади» , такова Полина из «Рославлева» . Быстро набросав предысторию событий, Пушкин внимательно следит за перипетиями дальнейшей судьбы «беззаконной кометы» , осмелившейся бросить вызов миру светских гости
Итак , роман о благородстве, герой романа дворянин,» ставший жертвой несправедливости». В благородстве героя нет сомнений, но всё же иногда он изменяет благородству. Когда же это происходит впервые? В главе 4-ой читаем: «- Скажи Кириллу Петровичу, чтоб он поскорее убирался, пока я не велел его выгнать со двора… Пошёл! – Слуга радостно побежал.» Автор ни словом не осудил горячность молодого Дубровского. И мы вполне можем понять его чувства – он поражён состоянием отца: «Больной указал на двор с видом ужаса и гнева.» Но поспешный приказ Дубровского прогнать Троекурова со двора, несёт за собой дурные последствия, и главное из них не обида Троекурова, а то, что слугам было позволено было дерзко вести себя. «Слуга радостно побежал. В этом»радостно» какой-то разгул холопской дерзости. Понять и оправдать Дубровского можно, но посудите сами, прав ли Дубровский?
Дубровский сделался разбойником, благородным разбойником: «нападает не на всякого, а на известных богачей, но и тут делиться с ними, а не грабит дочиста, а в убийствах его никто не обвиняет..»
Но Дубровский сам хорошо понимает, на какой он путь встал. « Никогда злодейство не будет совершено во имя ваше. Вы должны быть чисты даже и в моих преступлениях». Пушкин нигде не даёт никаких оценок поступкам Дубровского (в отличие, кстати, от поступков Троекурова; чего стоит одно только замечание «Таковы были благородные увеселения русского барина!»). Читатель и сам догадается, что злодейства и преступления несовместны с высокою честью. При первом объяснении с Машей Дубровский сказал: «Я понял, что дом, где обитаете вы, священ, что ни единое существо, связанное с вами узами крови, не подлежит моему проклятию. Я отказался от мщения, как от безумства». Но он не отказался от мщения вовсе, продолжая помнить других обидчиков.
«Ночуя в одной комнате с человеком, коего мог он почесть личным своим врагом и одним из главных виновников его бедствия, Дубровский не мог удержаться от искушения. Он знал о существовании сумки и решился ею завладеть». И наше нравственное чувство возмущается тем, что Дубровский поддался искушению, вновь изменив благородству. И опять мы можем и понять и оправдать Дубровского, и автор снова не даёт никаких оценок, но мы не можем согласиться с тем, что этот поступок не соответствует понятию истинной чести.
Обратимся теперь к героине романа. Марья Кирилловна тоже жертва несправедливости. Принуждённая выйти замуж за «ненавистного человека», она тоже ищет выхода. «Брак пугал её как плаха, как могила». «Нет, нет, - повторяла она в отчаянии, - лучше умереть, лучше в монастырь, лучше пойду за Дубровского». Но она не переступает черту, за которой кончается чистая нравственность. Священник произнёс «невозвратимые слова». Современный Пушкину читатель знал эти слова: "Господи Боже наш, славою и честию венчай их".
Интересно, что этот роман Пушкин обрывает почти на той же ноте: «Но я другому отдана». Это высшая точка благородства. Любой другой поступок повлечёт за собой множество несчастий. «Я не хочу быть виною какого-нибудь ужаса», - говорит Маша Дубровскому. Для такого поступка сил нужно гораздо больше, чем для протеста и мести. Ни Онегину, ни Дубровскому не подняться до такой высоты.
Отсюда у меня возникает предположение, что Пушкин именно поэтому и расстаётся со своим героем «в минуту злую для него». Ему с ним как бы больше нечего делать. И поэтому он берётся за другой роман, и даёт ему название, удивляющее многих, «Капитанская дочка», и в этом романе героиню зовут опять почему-то Маша, и главный вопрос - о чести, благородстве и верности. И Пётр Гринёв блестяще разрешает его.
Итак, это моё понимание романа А.С. Пушкина «Дубровский» и его главного героя Дубровского.