Был в жизни Дориана и такой период, когда он весь отдавался музыке, и тогда в его доме, в длинной зале с решетчатыми окнами, где потолок был расписан золотом и киноварью, а стены покрыты оливково-зеленым лаком, устраивались необыкновенные концерты: лихие цыгане исторгали дикие мелодии из своих маленьких цитр, величавые тунисцы в желтых шалях перебирали туго натянутые струны огромных лютней, негры, скаля зубы, монотонно ударяли в медные барабаны, а стройные, худощавые индийцы в чалмах сидели, поджав под себя ноги, на красных циновках и, наигрывая на длинных дудках, камышовых и медных, зачаровывали (или делали вид, что зачаровывают) больших ядовитых кобр и отвратительных рогатых ехидн. Резкие переходы и пронзительные диссонансы этой варварской музыки волновали Дориана в такие моменты, когда прелесть музыки Шуберта, дивные элегии Шопена и даже могучие симфонии Бетховена не производили на него никакого впечатления. Он собирал музыкальные инструменты всех стран света, даже самые редкие и старинные, какие можно найти только в гробницах вымерших народов или у немногих » « еще существующих диких племен, уцелевших при столкновении с западной цивилизацией. Он любил пробовать все эти инструменты. В его коллекции был таинственный «джурупарис» индейцев Рио-Негро, на который женщинам смотреть запрещено, и даже юношам это дозволяется лишь после поста и бичевания плоти; были перуанские глиняные кувшины, издающие звуки, похожие на пронзительные крики птиц, и те флейты из человеческих костей, которым некогда внимал в Чили Альфонсо де Овалле, и поющая зеленая яшма, находимая близ Куцко и звенящая удивительно приятно. Были в коллекции Дориана и раскрашенные тыквы, наполненные камешками, которые гремят при встряхивании, и длинный мексиканский кларнет, — в него музыкант не дует, а во время игры втягивает в себя воздух; и резко звучащий «туре» амазонских племен, — им подают сигналы часовые, сидящие весь день на высоких деревьях, и звук этого инструмента слышен за три лье; и «тепонацли» с двумя вибрирующими деревянными языками, по которому ударяют палочками, смазанными камедью из млечного сока растений; и колокольчики ацтеков, «иотли», подвешенные гроздьями наподобие винограда; и громадный барабан цилиндрической формы, обтянутый змеиной кожей, какой видел некогда в мексиканском храме спутник Кортеса, Бернал Диас, так живо описавший жалобные звуки этого барабана. Дориана эти инструменты интересовали своей оригинальностью, и он испытывал своеобразное удовлетворение при мысли, что Искусство, как и Природа, создает иногда уродов, оскорбляющих глаз и слух человеческий своими формами и голосами.
Здравствуй, Людвиг Ван Бетховен! Мне очень нравятся твои сонаты. Они мелодичные и всегда достают до глубины души. Эти мне они нравятся больше всего. Я очень люблю музыку, но тебя я люблю больше всего. Мне интересно слушать все, что ты написал. Жаль, что сейчас ты не жив, так бы я обязательно познакомился бы с тобой и ходил на каждый твой концерт, и неважно, где бы он проводился! Твой отец хотел сделать из тебя второго Моцарта, но ты стал даже лучше, чем он. Твоя музыка поражает нас, новое поколение. Тебя до сих пор слушают миллионы людей, гордятся тобой. Я очень рад, что знаю и люблю такого композитора, как ты, Бетховен. Без тебя я бы не смог выражать свои чувства в музыке.
Мне очень нравятся твои сонаты. Они мелодичные и всегда достают до глубины души. Эти мне они нравятся больше всего.
Я очень люблю музыку, но тебя я люблю больше всего. Мне интересно слушать все, что ты написал. Жаль, что сейчас ты не жив, так бы я обязательно познакомился бы с тобой и ходил на каждый твой концерт, и неважно, где бы он проводился!
Твой отец хотел сделать из тебя второго Моцарта, но ты стал даже лучше, чем он. Твоя музыка поражает нас, новое поколение. Тебя до сих пор слушают миллионы людей, гордятся тобой.
Я очень рад, что знаю и люблю такого композитора, как ты, Бетховен. Без тебя я бы не смог выражать свои чувства в музыке.