Февраль сорок второго года. Суровая русская зима. Глубокий снег. Мороз и остервенелый буран... Ветер, как одержимый, вздымает до серых туч белые смерчи, а небо, опрокинувшись на нас, метет и метет без устали. И так третий день.
Мы в походе. Мы должны дойти до указанной цели. Таков приказ.
Передо мной, еле различимая в снежной мгле, тянется колонна.
Снег забирается в рукава, за пазуху, забивает глаза, люди идут как-то боком, по косой, рассекая плечом. Ветер хрустит обледенелыми полами шинелей, рвет их из стороны в сторону.
На мгновение ослабев, буран с новой силой набрасывается на идущих. И кажется, что всю колонну, как одного человека, относит в сторону. Люди берутся за руки, чтобы устоять против этого безумца. Идут дальше. Надо спешить.
Бедный конь подо мной то храпит, то мотает головой, пробивая стену бурана. Когда снежная пыль ослепляет его, он сбивается с дороги, проваливается и, барахтаясь, пытается выплыть из снежной волны.
Я слышу, нет, я скорей ощущаю стук копыт; кажется, будто я сам, собственной ногой, стал на твердую, промерзшую до звона землю. Ослабив поводья, подаюсь вперед. В середине колонны нагоняю верхового.
— Какой батальон? — стараюсь перекричать все ветры.
— Третий — уносит метель ответ.
Наконец вдали, сквозь сумеречную мглу, вырисовывается контур леса. К нему и тянемся мы с самого утра. Только там мы сможем найти приют на ночь. Спешим к нему, как к родному дому.
Вступаем в лес. Люди облегченно вздыхают, отряхивают снег. Слух, притуплённый воем метели, возвращается к нам. Кто-то окликает товарища. Лес оживает...
Столетние сосны и раскидистые ели защищают нас, и теперь только издалека, как замирающее эхо, доносится шум ветра.
В глубь, в чащу — там теплее...
Скорей бы разгрести снег, выстелить дно ямы ветками и, вповалку, прижавшись друг к другу, согреться и уснуть.
Не проходит и часу, как наступает мертвая-тишина. Невидимые сотни людей спят. Лишь окрик часового нарушает изредка эту тишину.
Вот.
Объяснение:
Февраль сорок второго года. Суровая русская зима. Глубокий снег. Мороз и остервенелый буран... Ветер, как одержимый, вздымает до серых туч белые смерчи, а небо, опрокинувшись на нас, метет и метет без устали. И так третий день.
Мы в походе. Мы должны дойти до указанной цели. Таков приказ.
Передо мной, еле различимая в снежной мгле, тянется колонна.
Снег забирается в рукава, за пазуху, забивает глаза, люди идут как-то боком, по косой, рассекая плечом. Ветер хрустит обледенелыми полами шинелей, рвет их из стороны в сторону.
На мгновение ослабев, буран с новой силой набрасывается на идущих. И кажется, что всю колонну, как одного человека, относит в сторону. Люди берутся за руки, чтобы устоять против этого безумца. Идут дальше. Надо спешить.
Бедный конь подо мной то храпит, то мотает головой, пробивая стену бурана. Когда снежная пыль ослепляет его, он сбивается с дороги, проваливается и, барахтаясь, пытается выплыть из снежной волны.
Я слышу, нет, я скорей ощущаю стук копыт; кажется, будто я сам, собственной ногой, стал на твердую, промерзшую до звона землю. Ослабив поводья, подаюсь вперед. В середине колонны нагоняю верхового.
— Какой батальон? — стараюсь перекричать все ветры.
— Третий — уносит метель ответ.
Наконец вдали, сквозь сумеречную мглу, вырисовывается контур леса. К нему и тянемся мы с самого утра. Только там мы сможем найти приют на ночь. Спешим к нему, как к родному дому.
В лесу сумерки наступают раньше. Тень нагоняет тень, темной пеленой заволакивает лесную чащу.
Надо торопиться, как бы сумерки не опередили нас.
Вступаем в лес. Люди облегченно вздыхают, отряхивают снег. Слух, притуплённый воем метели, возвращается к нам. Кто-то окликает товарища. Лес оживает...
Столетние сосны и раскидистые ели защищают нас, и теперь только издалека, как замирающее эхо, доносится шум ветра.
В глубь, в чащу — там теплее...
Скорей бы разгрести снег, выстелить дно ямы ветками и, вповалку, прижавшись друг к другу, согреться и уснуть.
Не проходит и часу, как наступает мертвая-тишина. Невидимые сотни людей спят. Лишь окрик часового нарушает изредка эту тишину.
* * *