Мужская одежда состояла из широкой рубахи из простого холста или шелка, доходившей до колен, и портов. Ворот рубахи вырезался по шее и имел спереди прямой разрез, который завязывался на шнурки или застегивался на пуговицу. Рубахи не заправляли в штаны, а носили навыпуск. Нарядные рубахи, обычно красного цвета, вышивали золотом и шелком. Рубахи, как мужские, так и женские, украшали вышивкой. Орнаментный узор клали на ворот, рукава и подол. Считалось, что вышивка-«оберег» предохраняла, оберегала от злых сил. Князю полагалось ходить в длинной до пят одежде алого цвета, непременно богато расшитой. Особая роскошь княжеского наряда заключалась в нашитых на кафтан дорогой материи, непременно другого цвета, кружевах и драгоценных пуговицах. Бояре носили одежду покороче и других цветов. Верхним платьем служил кафтан, обычно с длинными рукавами. Верхней парадной одеждой был также опашень. Его носили внакидку, на «опаш» . Сверху донизу опашень застегивали на пуговицы, серебряные или золотые. Опашень на меху становился шубой. В холодное время на исподние (нижние) рубашки надевали шерстяные или меховые одежды: различные безрукавки и шубы. Кто победнее, носил шубу из овчины, козьего, волчьего или медвежьего меха. Богатые и знатные шили шубы из песца, бобра, лисицы, белки и куницы. Шубы были длинные и короткие, но всегда широкие. Их надевали не только – во время приема гостей. В шубах и шапках бояре сидели в Боярской думе, на царских пирах даже в жаркие дни. Вот почему в строчке у Кончаловской мы читаем: «А боярыня, бывало, по три шубы надевала» . Шубы шили мехом внутрь. Простые шубы подбивали овчиной или заячьим мехом, а парадные – собольим, лисьим, бобровым. Вообще считалось, что чем больше надето на человеке, тем лучше, тем он богаче. Рукава у некоторых видов одежды были очень длинными. Зимой при отсутствии рукавиц в них грели руки. Рукава завязывали сзади или собирали в складки на запястьях. Когда рукава были спущены, работать было невозможно. Отсюда и поговорка: «Работать спустя рукава»
Савинов с трудом оторвался от работы. Спустившись с высоких подмостков, художник отошел от картины. Прямо перед ним во всю высоту запрестольной стены рельефно выделялось на золотом фоне почти оконченное изображение богоматери с младенцем на руках. Все дышало наивной и глубокой верой в этой картине: и золотое небо — торжественное, полное чудес и тайн библейское небо, и синие, тонкие утренние облака, служащие престолом группе, и трогательное сходство в лицах матери и ребенка, и милые изумленные личики кудрявых ангелов. И тем могущественней, тем неотразимей должно было очаровывать и умилять зрителя божественно-прекрасное лицо богоматери — кроткое и вместе с тем строгое, с этими как будто проникающими в глубь времен очами, полными безмолвной, покорной скорби.
В соборе было тихо. Только где-то высоко, под самым куполом, щебетали вперебой неугомонные воробьи. Лучи солнца наискось тянулись из окон золотыми пыльными полосами. Савинов все стоял и глядел на картину. Теперь он со своими длинными, небрежно откинутыми назад волосами, с бледными, плотно сжатыми губами на худом аскетическом лице как нельзя больше походил на одного из тех средневековых монахов-художников, которые создавали бессмертные произведения в тишине своих скромных келий, вдохновляясь только горячей верой в бога и бесхитростной любовью к искусству и не оставляя потомству даже инициалов своих имен. Священный восторг и радостная гордость удовлетворенного творчества наполнили душу Савинова. Мечты об этой русской богоматери он лелеял давно, чуть ли не с самого детства, и вот она возвышается перед ним во всей своей строгой и чистой красоте, и все убранство огромного храма, вся его царственная роскошь как будто бы служат для нее сплошной великолепной рамкой. Здесь, в этой гордости, не было места мелочному профессиональному тщеславию, потому что Савинов относился очень холодно к своей известности, давно перешагнувшей за пределы России. Здесь артист благоговел перед своим произведением, почти не веря тому, что он сам, своими руками создал его.
Рубахи, как мужские, так и женские, украшали вышивкой. Орнаментный узор клали на ворот, рукава и подол. Считалось, что вышивка-«оберег» предохраняла, оберегала от злых сил.
Князю полагалось ходить в длинной до пят одежде алого цвета, непременно богато расшитой. Особая роскошь княжеского наряда заключалась в нашитых на кафтан дорогой материи, непременно другого цвета, кружевах и драгоценных пуговицах. Бояре носили одежду покороче и других цветов.
Верхним платьем служил кафтан, обычно с длинными рукавами. Верхней парадной одеждой был также опашень. Его носили внакидку, на «опаш» . Сверху донизу опашень застегивали на пуговицы, серебряные или золотые. Опашень на меху становился шубой.
В холодное время на исподние (нижние) рубашки надевали шерстяные или меховые одежды: различные безрукавки и шубы. Кто победнее, носил шубу из овчины, козьего, волчьего или медвежьего меха. Богатые и знатные шили шубы из песца, бобра, лисицы, белки и куницы. Шубы были длинные и короткие, но всегда широкие. Их надевали не только – во время приема гостей. В шубах и шапках бояре сидели в Боярской думе, на царских пирах даже в жаркие дни. Вот почему в строчке у Кончаловской мы читаем: «А боярыня, бывало, по три шубы надевала» . Шубы шили мехом внутрь. Простые шубы подбивали овчиной или заячьим мехом, а парадные – собольим, лисьим, бобровым. Вообще считалось, что чем больше надето на человеке, тем лучше, тем он богаче.
Рукава у некоторых видов одежды были очень длинными. Зимой при отсутствии рукавиц в них грели руки. Рукава завязывали сзади или собирали в складки на запястьях. Когда рукава были спущены, работать было невозможно. Отсюда и поговорка: «Работать спустя рукава»
Савинов с трудом оторвался от работы. Спустившись с высоких подмостков, художник отошел от картины. Прямо перед ним во всю высоту запрестольной стены рельефно выделялось на золотом фоне почти оконченное изображение богоматери с младенцем на руках. Все дышало наивной и глубокой верой в этой картине: и золотое небо — торжественное, полное чудес и тайн библейское небо, и синие, тонкие утренние облака, служащие престолом группе, и трогательное сходство в лицах матери и ребенка, и милые изумленные личики кудрявых ангелов. И тем могущественней, тем неотразимей должно было очаровывать и умилять зрителя божественно-прекрасное лицо богоматери — кроткое и вместе с тем строгое, с этими как будто проникающими в глубь времен очами, полными безмолвной, покорной скорби.
В соборе было тихо. Только где-то высоко, под самым куполом, щебетали вперебой неугомонные воробьи. Лучи солнца наискось тянулись из окон золотыми пыльными полосами. Савинов все стоял и глядел на картину. Теперь он со своими длинными, небрежно откинутыми назад волосами, с бледными, плотно сжатыми губами на худом аскетическом лице как нельзя больше походил на одного из тех средневековых монахов-художников, которые создавали бессмертные произведения в тишине своих скромных келий, вдохновляясь только горячей верой в бога и бесхитростной любовью к искусству и не оставляя потомству даже инициалов своих имен. Священный восторг и радостная гордость удовлетворенного творчества наполнили душу Савинова. Мечты об этой русской богоматери он лелеял давно, чуть ли не с самого детства, и вот она возвышается перед ним во всей своей строгой и чистой красоте, и все убранство огромного храма, вся его царственная роскошь как будто бы служат для нее сплошной великолепной рамкой. Здесь, в этой гордости, не было места мелочному профессиональному тщеславию, потому что Савинов относился очень холодно к своей известности, давно перешагнувшей за пределы России. Здесь артист благоговел перед своим произведением, почти не веря тому, что он сам, своими руками создал его.
Объяснение: