Последней военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом, разбитом польском городе. Это был первый иностранный город, который я видел в своей жизни. Он ничем не отличался от разрушенных городов России. Пахло в нём так же: гарью, трупами, пылью. Над городом мрачно стоял купол пожара.
Мне казалось – я один в этом догорающем городе и ничего живого не осталось на земле. Это ощущение постоянно бывает, но особенно гнетущее оно при виде разора и смерти . Но я-то узнал,
что совсем неподалеку – только перескочить через зеленую изгородь, обжаленную огнём,- в пустой избе спят наши расчеты – и это немного меня успокаивало.
Днем мы заняли город , а к вечеру откуда-то , словно из-под земли, начали появляться люди с
узлами, с чемоданами ,с тележками, чаще с ребятишками на руках. Они плакали у развалин, вытаскивали что-то из пожарищ. Ночь укрыла бездомных людей с их горем и страданиями . И только пожары укрыть не смогла.
Неожиданно в доме, стоящем через улицу от меня ,раздались звуки органа .От дома этого при бомбежке отвалился угол, обнажив стены с нарисованными на них святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть голубыми скорбными глазами. До потемок смотрели эти святые и мадонны на меня. Неловко мне было за себя ,за людей под укоряющими взглядами святых, и ночью нет-нет да выхватывало отблесками пожаров лики с поврежденными головами на длинных шеях.
Я сидел на лафете пушки с зажатыми в коленях карабином и покачивал головой ,слушая одинокий среди войны орган. Когда-то, после того как я послушал скрипку , мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга. Глупый был. Малый был. Я так много увидел потом смертей, что не было для меня более ненавистного , проклятого слова, чем «смерть».И потому, должно быть, музыка, которую я слушал в детстве ,переломилась во мне , и то, что пугало в детстве, было вовсе не страшно :жизнь припасла для нас такие ужасы , такие страхи…
Да-а ,музыка та же, и я вроде бы тот же , и горло моё сдавило, стиснуло, но нет слёз, нет детского восторга и жалости чистой , детской жалости. Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене , то кровать , то качалку, то рояль , то тряпки бедняка, убогое жилище нищего , скрытые от глаз людских – бедность и святость ,- всё-всё обнажилось , со всего сорваны одежды , всё подвергнуто уничтожению , всё вывернуто грязной изнанкой , и оттого –то , видимо, старая музыка повернулась иной ко мне стороною, звучала древним боевым кличем, звала куда-то ,заставляла что – то делать, чтобы зашли они в свой дом, под крышу, к близким и любимым , чтобы небо, вечное наше небо, не подбрасывало взрывами и не сжигало адовым огнём.
Музыка гремела над городом, глушила разрывы снарядов , гул самолётов ,треск и шорох горящих деревьев .Музыка властвовала над оцепенелыми развалинами, та самая музыка ,какую, словно вздох родной земли , хранил в сердце человек , который никогда не видел своей родины , но всю жизнь тосковал о ней
Последней военной осенью я стоял на посту возле пушек в небольшом, разбитом польском городе. Это был первый иностранный город, который я видел в своей жизни. Он ничем не отличался от разрушенных городов России. Пахло в нём так же: гарью, трупами, пылью. Над городом мрачно стоял купол пожара.
Мне казалось – я один в этом догорающем городе и ничего живого не осталось на земле. Это ощущение постоянно бывает, но особенно гнетущее оно при виде разора и смерти . Но я-то узнал,
что совсем неподалеку – только перескочить через зеленую изгородь, обжаленную огнём,- в пустой избе спят наши расчеты – и это немного меня успокаивало.
Днем мы заняли город , а к вечеру откуда-то , словно из-под земли, начали появляться люди с
узлами, с чемоданами ,с тележками, чаще с ребятишками на руках. Они плакали у развалин, вытаскивали что-то из пожарищ. Ночь укрыла бездомных людей с их горем и страданиями . И только пожары укрыть не смогла.
Неожиданно в доме, стоящем через улицу от меня ,раздались звуки органа .От дома этого при бомбежке отвалился угол, обнажив стены с нарисованными на них святыми и мадоннами, глядящими сквозь копоть голубыми скорбными глазами. До потемок смотрели эти святые и мадонны на меня. Неловко мне было за себя ,за людей под укоряющими взглядами святых, и ночью нет-нет да выхватывало отблесками пожаров лики с поврежденными головами на длинных шеях.
Я сидел на лафете пушки с зажатыми в коленях карабином и покачивал головой ,слушая одинокий среди войны орган. Когда-то, после того как я послушал скрипку , мне хотелось умереть от непонятной печали и восторга. Глупый был. Малый был. Я так много увидел потом смертей, что не было для меня более ненавистного , проклятого слова, чем «смерть».И потому, должно быть, музыка, которую я слушал в детстве ,переломилась во мне , и то, что пугало в детстве, было вовсе не страшно :жизнь припасла для нас такие ужасы , такие страхи…
Да-а ,музыка та же, и я вроде бы тот же , и горло моё сдавило, стиснуло, но нет слёз, нет детского восторга и жалости чистой , детской жалости. Музыка разворачивала душу, как огонь войны разворачивал дома, обнажая то святых на стене , то кровать , то качалку, то рояль , то тряпки бедняка, убогое жилище нищего , скрытые от глаз людских – бедность и святость ,- всё-всё обнажилось , со всего сорваны одежды , всё подвергнуто уничтожению , всё вывернуто грязной изнанкой , и оттого –то , видимо, старая музыка повернулась иной ко мне стороною, звучала древним боевым кличем, звала куда-то ,заставляла что – то делать, чтобы зашли они в свой дом, под крышу, к близким и любимым , чтобы небо, вечное наше небо, не подбрасывало взрывами и не сжигало адовым огнём.
Музыка гремела над городом, глушила разрывы снарядов , гул самолётов ,треск и шорох горящих деревьев .Музыка властвовала над оцепенелыми развалинами, та самая музыка ,какую, словно вздох родной земли , хранил в сердце человек , который никогда не видел своей родины , но всю жизнь тосковал о ней