Сначала тема эссе слегка поставила меня в тупик. С чем у меня ассоциируется такое понятие, как «воспоминания»? Наверное, с воспоминаниями детства в первую очередь. И с теми историями, которыми делились со мной родители, бабушка и дедушка.
Мое детство вспоминается мне сказками, музыкой на кассетном магнитофоне. Помню эпизод, когда я совсем еще крохотными ручонками сам вставлял кассету. Родители читали мне сказки, и все они были непростые, авторские, современные. Сказка о скрытной принцессе, о голубом щенке и коте-пирате. Очень врезалась мне в память о украинская сказка о бедных сестрах, которых украл злой господин, обещал жениться, а вместо этого держал в подвале. В итоге их младшая сестра, умная и отважная.
Мы смотрели у дедушки диафильмы на проекторе – вешали белую простынь на стену и крутили ручку. Смотрели на фантастические проекты будущего – картинки с летательными аппаратами в качестве городского транспорта. Дедушка увлекался техникой, и нас всех, внуков, приучал.
Мое детство – это музыка, что слушали родители. Бесконечные гитарные соло – наш папа любит рок-музыку. Мамина «Абба» и Адриано Челентано, масса записей итальянской музыки – мама до фанатизма любительница танцев, фильмов и музыки со средиземноморскими страстями. Иногда, правда, переходит на индийские мотивы. Хочется улыбнуться, когда за ней это замечаешь.
Часто мои воспоминания о детстве связаны с вещами – именно вещи их навевают. Разноцветье дедушкиных пластинок, черные коробочки с кассетами от бобинного магнитофона. Удивительно красивые девушки в развевающихся нарядах на компакт-дисках с кубинской музыкой. Музыкальные сказки, помню пластинку «В гостях у сказки», «О двух ежиках». Нарисованные синие горы на пластинках Визбора, любимый мамин диск певицы Елены Камбуровой,а на нем - портрет юной девушки с нежными чертами лица.
Голодная волчиха встала, чтобы идти на охоту. Её волчата, все трое, крепко спали, сбившись в кучу, и грели друг друга. Она облизала их и пошла.
Был уже весенний месяц март, но по ночам деревья трещали от холода, как в декабре, и едва высунешь язык, как его начинало сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и всё думала о том, как бы дома без неё кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных следов, пни, сложенные дрова и тёмная унавоженная дорога пугали ее; ей казалось, будто за деревьями в потёмках стоят люди и где-то за лесом воют собаки.
Она была уже не молода и чутьё у неё ослабело, так что, случалось, лисий след она принимала за собачий и иногда даже, обманутая чутьём, сбивалась с дороги, чего с нею никогда не бывало в молодости. По слабости здоровья она уже не охотилась на телят и крупных баранов, как прежде, и уже далеко обходила лошадей с жеребятами, и питалась одною падалью; свежее мясо ей приходилось кушать очень редко, только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала у неё детей или забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята.
В верстах четырёх от её логовища, у почтовой дороги, стояло зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет семидесяти, который всё кашлял и разговаривал сам с собой; обыкновенно ночью он спал, а днём бродил по лесу с ружьём-одностволкой и посвистывал на зайцев. Должно быть, раньше он служил в механиках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кричал себе: «Стоп, машина!» и, прежде чем пойти дальше: «Полный ход!» При нём находилась громадная чёрная собака неизвестной породы, по имени Арапка. Когда она забегала далеко вперёд, то он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он пел и при этом сильно шатался и часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошёл с рельсов!»
Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто в хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно. Её мучил голод, она думала о том, с какою жадностью она будет есть ягнёнка, и от таких мыслей зубы у неё щёлкали и глаза светились в потёмках, как два огонька.
Изба Игната, его сарай, хлев и колодец были окружены высокими сугробами. Было тихо. Арапка, должно быть, спала под сараем.
По сугробу волчиха взобралась на хлев и стала разгребать лапами и мордой соломенную крышу. Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва не провалилась; на неё вдруг прямо в морду пахнуло тёплым паром, запахом навоза и овечьего молока. Внизу, почувствовав холод, нежно заблеял ягнёнок. Прыгнув в дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что-то мягкое и тёплое, должно быть, на барана, и в это время в хлеву что-то вдруг завизжало, залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском, овцы шарахнулись к стенке, и волчиха, испугавшись, схватила, что первое попалось в зубы, и бросилась вон...
Она бежала, напрягая силы, а в это время Арапка, уже почуявшая волка, неистово выла, кудахтали в зимовье потревоженные куры, и Игнат, выйдя на крыльцо, кричал:
Сначала тема эссе слегка поставила меня в тупик. С чем у меня ассоциируется такое понятие, как «воспоминания»? Наверное, с воспоминаниями детства в первую очередь. И с теми историями, которыми делились со мной родители, бабушка и дедушка.
Мое детство вспоминается мне сказками, музыкой на кассетном магнитофоне. Помню эпизод, когда я совсем еще крохотными ручонками сам вставлял кассету. Родители читали мне сказки, и все они были непростые, авторские, современные. Сказка о скрытной принцессе, о голубом щенке и коте-пирате. Очень врезалась мне в память о украинская сказка о бедных сестрах, которых украл злой господин, обещал жениться, а вместо этого держал в подвале. В итоге их младшая сестра, умная и отважная.
Мы смотрели у дедушки диафильмы на проекторе – вешали белую простынь на стену и крутили ручку. Смотрели на фантастические проекты будущего – картинки с летательными аппаратами в качестве городского транспорта. Дедушка увлекался техникой, и нас всех, внуков, приучал.
Мое детство – это музыка, что слушали родители. Бесконечные гитарные соло – наш папа любит рок-музыку. Мамина «Абба» и Адриано Челентано, масса записей итальянской музыки – мама до фанатизма любительница танцев, фильмов и музыки со средиземноморскими страстями. Иногда, правда, переходит на индийские мотивы. Хочется улыбнуться, когда за ней это замечаешь.
Часто мои воспоминания о детстве связаны с вещами – именно вещи их навевают. Разноцветье дедушкиных пластинок, черные коробочки с кассетами от бобинного магнитофона. Удивительно красивые девушки в развевающихся нарядах на компакт-дисках с кубинской музыкой. Музыкальные сказки, помню пластинку «В гостях у сказки», «О двух ежиках». Нарисованные синие горы на пластинках Визбора, любимый мамин диск певицы Елены Камбуровой,а на нем - портрет юной девушки с нежными чертами лица.
Был уже весенний месяц март, но по ночам деревья трещали от холода, как в декабре, и едва высунешь язык, как его начинало сильно щипать. Волчиха была слабого здоровья, мнительная; она вздрагивала от малейшего шума и всё думала о том, как бы дома без неё кто не обидел волчат. Запах человеческих и лошадиных следов, пни, сложенные дрова и тёмная унавоженная дорога пугали ее; ей казалось, будто за деревьями в потёмках стоят люди и где-то за лесом воют собаки.
Она была уже не молода и чутьё у неё ослабело, так что, случалось, лисий след она принимала за собачий и иногда даже, обманутая чутьём, сбивалась с дороги, чего с нею никогда не бывало в молодости. По слабости здоровья она уже не охотилась на телят и крупных баранов, как прежде, и уже далеко обходила лошадей с жеребятами, и питалась одною падалью; свежее мясо ей приходилось кушать очень редко, только весной, когда она, набредя на зайчиху, отнимала у неё детей или забиралась к мужикам в хлев, где были ягнята.
В верстах четырёх от её логовища, у почтовой дороги, стояло зимовье. Тут жил сторож Игнат, старик лет семидесяти, который всё кашлял и разговаривал сам с собой; обыкновенно ночью он спал, а днём бродил по лесу с ружьём-одностволкой и посвистывал на зайцев. Должно быть, раньше он служил в механиках, потому что каждый раз, прежде чем остановиться, кричал себе: «Стоп, машина!» и, прежде чем пойти дальше: «Полный ход!» При нём находилась громадная чёрная собака неизвестной породы, по имени Арапка. Когда она забегала далеко вперёд, то он кричал ей: «Задний ход!» Иногда он пел и при этом сильно шатался и часто падал (волчиха думала, что это от ветра) и кричал: «Сошёл с рельсов!»
Волчиха помнила, что летом и осенью около зимовья паслись баран и две ярки, и когда она не так давно пробегала мимо, то ей послышалось, будто в хлеву блеяли. И теперь, подходя к зимовью, она соображала, что уже март и, судя по времени, в хлеву должны быть ягнята непременно. Её мучил голод, она думала о том, с какою жадностью она будет есть ягнёнка, и от таких мыслей зубы у неё щёлкали и глаза светились в потёмках, как два огонька.
Изба Игната, его сарай, хлев и колодец были окружены высокими сугробами. Было тихо. Арапка, должно быть, спала под сараем.
По сугробу волчиха взобралась на хлев и стала разгребать лапами и мордой соломенную крышу. Солома была гнилая и рыхлая, так что волчиха едва не провалилась; на неё вдруг прямо в морду пахнуло тёплым паром, запахом навоза и овечьего молока. Внизу, почувствовав холод, нежно заблеял ягнёнок. Прыгнув в дыру, волчиха упала передними лапами и грудью на что-то мягкое и тёплое, должно быть, на барана, и в это время в хлеву что-то вдруг завизжало, залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском, овцы шарахнулись к стенке, и волчиха, испугавшись, схватила, что первое попалось в зубы, и бросилась вон...
Она бежала, напрягая силы, а в это время Арапка, уже почуявшая волка, неистово выла, кудахтали в зимовье потревоженные куры, и Игнат, выйдя на крыльцо, кричал:
— Полный ход! Пошёл к свистку!