ПОСТАВИТЬ ПРОБЛЕМУ В ТЕКСТЕ ЕГЭ
(1)Когда после стихов и поэм Байрона обращаешься к его письмам, разрозненным мыслям, отрывочным записям, удивляет отношение поэта к тому, что, казалось бы, должно составлять высший смысл его жизни, – к литературе. (2)Байрон о ней пишет как о чём-то второстепенном, чему он вынужден был отдавать время от времени силы ума и души, потому что они, увы, лучшего воплощения не нашли в мире, из которого уходят великие характеры и великие страсти. (3) Он мечтал о действии…
(4)О нём на двадцать шестом году жизни, написавшем уже первые песни «Паломничества Чайльд Гарольда» и восточные поэмы, говорили и писали в европейских столицах и даже – в тот «медлительный» век! – на острове Ява (что забавляло его особенно), а он завидовал лондонскому боксёру Криббу (кто помнил бы сегодня о нём, если бы «зависть» Байрона не обессмертила его?), завидовал тому, что Крибб участвовал в морских боях.
(5)Он завидовал тем, кто участвовал в морских боях, терпел кораблекрушения, открывая новые пути и земли, тем, кто отважно воевал, освобождая народы от рабства. (6)Рядом с этими великими действиями кажется ему жалкой судьба созерцателя, жизнь «рифмача»! (7)Он любил Сервантеса, Тассо, Данте, Эсхила, Софокла за то, что они, не довольствуясь литературой, были доблестными деятелями и воинами.
(8)«…Я ещё покажу себя – не в литературе, это пустяк», – писал он в 1817 году из Венеции в Англию, которую перед этим с разбитым сердцем покинул. (9)И обещал: «Я совершу нечто такое, что, как сотворение мира, задаст великую загадку философам».
(10)Что же хотел он совершить? (11)О чём тосковала его душа? (12)Чтобы это понять, надо рядом с титанической жаждой действия увидеть в нём и то, что, казалось бы, должно начисто этой жаждой поглощаться. (13)Вот в лондонском обществе он тепло и любовно говорит о Шеридане, о его комедиях и речах и узнаёт через день, что тот заплакал, когда ему передали это. (14)Бедный старый Шеридан заплакал от радости. (15)И Байрон искренне гордится этим больше, чем если бы сочинил «Илиаду».
(16)Вот, путешествуя, он видит в воздухе шесть орлов. (17)«Последней подстреленной мной птицей был орлёнок… (18) Я только ранил его и хотел Но он стал чахнуть и через несколько дней умер. (20)С тех пор я не подымал руки ни на одну птицу – и никогда не подыму».
(21) Вот он пишет о Данте, героической натурой которого восхищался, и отмечает как замечательную его черту «ни с чем не сравнимую нежность».
(22) Вот он видит на дороге в Италии девяностопятилетнюю старуху, ласково беседует с ней, даёт ей деньги и, когда та через день дарит ему два пучка фиалок, испытывает большое удовольствие, как кажется ему, от изящества этого подарка. (23) Но, видно, и от того, что опять кто-то «заплакал от радости».
(24) Вот, живя в Равенне, – городе, где он карбонариям, – он узнаёт, что «завтра расстреляют одного горемыку…». (25) И пишет, что если бы «мог его… не бы потратить годы».
(26) Когда его надежды на восстание карбонариев не оправдались, он начал мечтать об освобождении Африки, и в это время любимая им с детства Эллада – родина Эсхила, Софокла и Гомера – поднялась на борьбу с турками. (27) Он и поехал туда, чтобы участвовать в освободительной войне. (28) Там умер он в маленьком порту Миссолунги – от болотной лихорадки и невежества врачей.
(29) Когда он умирал, рядом с ним была турецкая девочка Хатадже, которую Байрон перед этим решил удочерить.
(30) Он воевал с сильными, жестокими мужчинами, а не с детьми и женщинами. (31) В Миссолунгах он в первые дни добился освобождения захваченных женщин и детей, он дал им денег, чтобы они вернулись домой. (32) А Хатадже захотела остаться, и мать её сочла разумным в создавшейся обстановке доверить дочь Байрону.
(33) Байрон понимал: уберечь ребёнка от ужасов войны важнее, чем написать великую поэму, – он был добр, – и именно поэтому он писал поэмы, которые живут в веках. (34) Хатадже, или Хато, как уменьшительно он её называл, была последним на земле человеком, кого коснулась та ни с чем не сравнимая нежность, которая делает бессмертными его стихи.
(35) Это сочетание в одном человеческом сердце жажды титанического, как при сотворении мира, действия и нежности, для которой нет точного определения и в лексиконе гениального поэта, – в самом деле загадка, достойная философов.
(36) ответ на неё, быть может, равносилен разгадке самой жизни.
(37) Последними словами Байрона были: «Я оставляю в мире нечто бесценное».
(38) Он сказал это по-итальянски.
