Сформулировать проблему в тексте. егэ. колька лежал на лавке под окном и смотрел. в окно виднелся кусочек голубого неба. за окном слышалось журчанье воды в канаве и какое-то особливо веселое чириканье. сквозь разбитое стекло окна, плохо заткнутое какой-то тряпицей, струился свежий воздух и сильно тянуло навозом, сырой землей и талым снегом. колька ничего не видел, кроме клочка голубого неба. это небо напоминало ему голубой, с золотыми на нем , купол маленькой приходской церкви, в которую в последнее воскресенье носила его причащать его мать. лежа на руках матери, когда она подносила его к чаше, он видел прямо над собою этот лазоревый свод и запомнил его твердо. еще, перед открытыми царскими вратами, как раз за спиной священника, он увидел большой, больше роста человеческого, образ воскресения. священник, старенький, седенький, весь сморщенный, с дрожащими руками и надтреснутым голосом, низко склонял над чашей свое морщинистое желтое лицо, произнося слова молитвы, и колька старался не смотреть на это лицо, а смотреть сквозь него на большой светлый образ в глубине алтаря. и когда он пристально всматривался в этот образ, ему казалось, что нет больше священника с чашей,, а стоит перед ним тот, светлый, лучезарный, весь сияющий, и смотрит на него близко, близко. образ в алтаре сливался для него с образом старенького священника и, когда он, зажмурясь, принял причастие, он не знал хорошенько, кто его причастил? священник ли, или тот, который поднимался в голубую высь с распростертыми, благословляющими руками? последнее воспоминание, которое у него сохранилось,— приятное ощущение сладости во рту, чего-то светлого перед глазами, как это небо, свода. кольке не было еще трех лет. он страдал неизлечимой болезнью и совсем не мог ходить. крошечный, с большой головой и тщедушным тельцем, он составлял несчастье своей матери. отец его, горчайший пьяница, умер год назад. его как-то с праздника в бесчувственном состоянии и положили на лавку. больше он не просыпался. в нетрезвом виде он бывал нехорош, бранил и частенько бил свою марью, и однажды, назло ей, опрокинул люльку, в которой спал маленький колька. с тех пор колька все хирел, а после того, как его как-то особенно парила в печке старая повитуха-знахарка, бабка анисья, он уже не вставал с жесткой и грязной подстилки, которая служила ему постелью. он сгорал на медленном огне и его маленькое восковое тельце таяло, точно весенний снег, с каждым солнечным днем, и делалось все прозрачнее и легче. свежий воздух от разбитого окна беспокоил кольку. он закашлялся, всхлипнул и вдруг заплакал жалобно-протяжно. — ну, чего, надоедный! угомона на тебя нет,— ворчала марья, продолжая около печки. — день-деньской майся, майся! николи спокоя не знаешь. — не берет его господь, прости господи! хоть бы прибрал,— все легче было бы. на один уж конец. — нишкни у меня! я-те огрею, я-те плакать! — ох, господи! всех-то накорми, да сряди, да припаси всего про всех. а откуда взять? одна а их — пятеро. — ох, доля моя горькая,— вздохнула марья, вытирая глаза кончиком головного платка. — ну, полно реветь-то! накося игрушку. бона какая, мотри,— обратилась она к кольке, всовывая ему в разжатый кулачок какой-то деревянный чурбанчик.
