Ранним утром в доме стало светло. дети проснулись и увидели за окном первый снег. дети выбежали на улицу. они торопились. на девочке лёгкое платье и валенки, а на голове большой пуховый платок. мальчик одет теплее, чем его сестра. на нём тёплое пальто, шапка-ушанка и валенки. на лицах детей радость, удивление и восторг. около дома в палисаднике растёт берёза. недавно она была голая, а сейчас её ветки покрыты снегом. рядом с ней растёт куст. его ветки от снега опустились вниз. вся земля покрыта пушистым снегом. только около палисадника проталинка, снег её не укрыл. рядом важно ходит ворона. мужчина на санях остановился посмотреть на эту красоту. на заднем плане картины стоят дома. их крыши покрыты снежным покрывалом. в этой картине пластов использует белые, серые и розовые цвета, поэтому картина вызывает светлые и радостные чувства. мне понравилась эта картина. я вспомнила, как я увидела первый снег и тоже обрадовалась!
С самого рождения главным человеком для меня стала мать моей матери Александра Ивановна Петрова. Её я никогда не называл бабушкой – только мамой. Сорокалетняя бабушка взяла на себя бремя материнства – бессонные ночи, борьбу с детскими хворями, большие и маленькие заботы, когда родила, не выходя замуж, дочка Зиночка, из четверых её детей самая любимая, хорошенькая и добрая. А дочери дала возможность заняться устройством личной жизни, что та и смогла сделать. Когда началась война, двадцатидвухлетняя Зиночка, всю жизнь боявшаяся резких слов, вздрагивавшая от громкого голоса, пошла на фронт вместе с мужем, а спустя пять фронтовых лет разделила с ним кочевую жизнь военнослужащего… Я хорошо помню, как она во время своих редких приездов в Москву водила меня, семилетнюю, гулять по заснеженному Замоскворечью. Время от времени останавливалась, наклонялась ко мне и, глядя на меня своими большими голубыми глазами, просила сказать ей: «Мама». Я упорно твердила: «Зина». Когда я повзрослела, тем более не могла называть её мамой. Мне казалось, что это было бы предательством по отношению к Матери. Сейчас, когда столько лет, я, конечно, жалею о тогдашнем своём упрямстве, о том, что так никогда и не назвала мамой родившую меня женщину. Она не могла настаивать, требовать, заявлять о своих правах на дочь и только плакала. Я осталась в доме на Вишняковском, прожила вместе с Матерью до своих тридцати лет и благодарна судьбе за это. В школу мы с Матерью пошли вместе: я стала первоклассницей, а она – членом, а затем и председателем родительского комитета. Мать делала много полезного: она устраивала всякого рода «мероприятия», ходила к родителям нерадивых учеников, добивалась бесплатных завтраков и ботинок для ребят из бедных семей. У многих отцы погибли на фронте, а у некоторых стали жертвами предвоенных репрессий. Наши с Матерью отношения не были сплошной идиллией – случались размолвки, мои капризы и непослушание. Единственным наказанием, которое Мать применяла ко мне в случае моих провинностей, было молчание. Со всеми домочадцами разговаривает, со мной – ни слова. Я лишалась общения, не могла ничем заняться, не в силах была долго терпеть свою изоляцию и «одумывалась». Мать любила читать. В доме было много хороших книг, их покупали, обязательно дарили на праздники. Не учившаяся никогда музыке, она позаботилась о том, чтобы я научилась играть – дома было пианино. А театр? Чаще всего мы ходили в филиал Малого на Ордынке, в наш «придворный», как мы его называли, театр – близко от нашего дома. Я была домашним ребёнком – не ходила в детский сад, не ездила в пионерский лагерь. Первый раз разлучилась ненадолго с Матерью, когда мне было шестнадцать лет. Мать отпустила меня с тётей Шурой на юг, в санаторий. Отвечая на моё посланное из Анапы в Москву письмо (живём с Шурой в разных комнатах, очень жарко, на пляж ходить далеко, еда невкусная и т.д. и т.п.), Мать пишет: «Танюша, дорогая, надо учиться жить так, чтобы видеть хорошее, и тогда будет меньше недовольства, да и жить будет веселее».
Сорокалетняя бабушка взяла на себя бремя материнства – бессонные ночи, борьбу с детскими хворями, большие и маленькие заботы, когда родила, не выходя замуж, дочка Зиночка, из четверых её детей самая любимая, хорошенькая и добрая. А дочери дала возможность заняться устройством личной жизни, что та и смогла сделать. Когда началась война, двадцатидвухлетняя Зиночка, всю жизнь боявшаяся резких слов, вздрагивавшая от громкого голоса, пошла на фронт вместе с мужем, а спустя пять фронтовых лет разделила с ним кочевую жизнь военнослужащего…
Я хорошо помню, как она во время своих редких приездов в Москву водила меня, семилетнюю, гулять по заснеженному Замоскворечью. Время от времени останавливалась, наклонялась ко мне и, глядя на меня своими большими голубыми глазами, просила сказать ей: «Мама». Я упорно твердила: «Зина». Когда я повзрослела, тем более не могла называть её мамой. Мне казалось, что это было бы предательством по отношению к Матери. Сейчас, когда столько лет, я, конечно, жалею о тогдашнем своём упрямстве, о том, что так никогда и не назвала мамой родившую меня женщину. Она не могла настаивать, требовать, заявлять о своих правах на дочь и только плакала. Я осталась в доме на Вишняковском, прожила вместе с Матерью до своих тридцати лет и благодарна судьбе за это.
В школу мы с Матерью пошли вместе: я стала первоклассницей, а она – членом, а затем и председателем родительского комитета.
Мать делала много полезного: она устраивала всякого рода «мероприятия», ходила к родителям нерадивых учеников, добивалась бесплатных завтраков и ботинок для ребят из бедных семей. У многих отцы погибли на фронте, а у некоторых стали жертвами предвоенных репрессий.
Наши с Матерью отношения не были сплошной идиллией – случались размолвки, мои капризы и непослушание. Единственным наказанием, которое Мать применяла ко мне в случае моих провинностей, было молчание. Со всеми домочадцами разговаривает, со мной – ни слова. Я лишалась общения, не могла ничем заняться, не в силах была долго терпеть свою изоляцию и «одумывалась».
Мать любила читать. В доме было много хороших книг, их покупали, обязательно дарили на праздники. Не учившаяся никогда музыке, она позаботилась о том, чтобы я научилась играть – дома было пианино. А театр? Чаще всего мы ходили в филиал Малого на Ордынке, в наш «придворный», как мы его называли, театр – близко от нашего дома.
Я была домашним ребёнком – не ходила в детский сад, не ездила в пионерский лагерь. Первый раз разлучилась ненадолго с Матерью, когда мне было шестнадцать лет. Мать отпустила меня с тётей Шурой на юг, в санаторий. Отвечая на моё посланное из Анапы в Москву письмо (живём с Шурой в разных комнатах, очень жарко, на пляж ходить далеко, еда невкусная и т.д. и т.п.), Мать пишет: «Танюша, дорогая, надо учиться жить так, чтобы видеть хорошее, и тогда будет меньше недовольства, да и жить будет веселее».