Однажды, в ту самую зимнюю пору, вышла из своей бревенчатой избушки с черепичной крышей, стройная, белолицая девица в дорогой лоснящейся шубенке, с черно-бурым воротником и такой же лисьей шапке. Никак не похожая на деревенских, но с коромыслом и двумя ведрами. Лебедушкой, словно плыла, она по направлению к срубленному из бревен колодцу с обледенелой ручкой-вертушкой. И сапожки у молодухи, отнюдь, не по-деревенскому захолустному достатку: чисто из крокодиловой кожи с черной каемочкой из заморской звериной шкурки. Бабы деревенские губами к окнам прилипли враз – в секунды просверлили очки в кружевном пространстве. Те, кто не успел по два кругляшка надуть, прищурившись, подглядывали за чудо-докторшей из города, которая каждый год на зимние каникулы прикатывала в бывшую избу покойной Пелагеи, стало быть, мамане городской модницы. А напротив колодца того, причудливо-обледенелого, как раз и находилась деревенская русская банька. По пятницам бабы парились. По субботам –мужики. Ловко подцепив ведро крючком, докторша бросила его вместе с цепью во внутрь. И покатилось колесо. И снег валом в ту самую пору стеной хлопьями повалил. А в сугробах три голых мужика, будто кобели перед свадьбами, колобками по снегу обкатываться удумали. Самый молодой, и лохматый, вдруг вскочил, как ошалелый, подпрыгнул в вышину, да головой, прямо, в сугроб перед колодцем. Вынырнул из сугроба-то, а перед ним девка красы неописуемой! Он поначалу-то руки вверх поднял. А увидел девка во весь голос хохочет, так уж, в миг, образумился, прикрыл срамное место в заснеженном пространстве.
