Выписать все местоимения,определить разряды в тайге у меня была тропа чудесная. сам я ее проложил летом, когда запасал дрова на зиму. сушняка вокруг избы было много – конусообразные лиственницы, серые, как из папье-маше, были натыканы в болоте, будто колья. избушка стояла на пригорке, окруженная стланиковыми кустами с зелеными хвойными кисточками – к осени набухшие орехами шишки тянули ветви к земле. сквозь эти стланиковые заросли и проходила к болоту тропа, а болото когда-то не было болотом – на нем рос лес, а потом корни деревьев сгнили от воды, и деревья умерли – давно, давно. живой лес отошел в сторону по подножью горы к ручью. дорога, по которой ходили автомашины и люди, легла с другой стороны пригорка, повыше по горному склону. первые дни мне было жаль топтать жирные красные ландыши, ирисы, похожие на лиловых огромных бабочек и лепестками, и их узором, огромные толстые синие подснежники неприятно похрустывали под ногой. у цветов, как и у всех цветов крайнего севера, запаха не было; когда-то я ловил себя на автоматизме движения – сорвешь букет и поднимаешь его к ноздрям. но потом я отучился. утром я рассматривал, что случилось за ночь на моей тропе – вот распрямился ландыш, раздавленный моим сапогом вчера, подался в сторону, но все же ожил. а другой ландыш раздавлен уже навсегда и лежит, как рухнувший телеграфный столб с фарфоровыми изоляторами, и разорванные паутинки с него свисают, как сбитые провода. а потом тропа вытопталась, и я перестал замечать, что поперек моего пути ложились ветви стланика, те, которые хлестали мне лицо, я обломал и перестал замечать надломы. по сторонам тропки стояли молодые лиственницы лет по ста – они при мне зеленели, при мне осыпали мелкую хвою на тропку. тропа с каждым днем все темнела и в конце концов стала обыкновенной темно-серой горной тропой. никто, кроме меня, по ней не ходил. прыгали на нее синие белки, да следы египетской клинописи куропаток видал я на ней много раз, и треугольный заячий след встречался, но ведь птица и зверь не в счет. я по этой собственной тропе ходил почти три года. на ней хорошо писались стихи. бывало, вернешься из поездки, соберешься на тропу и непременно какую-нибудь строфу выходишь на этой тропе. я привык к тропе, стал бывать на ней, как в лесном рабочем кабинете. помню, как в предзимнюю пору холодом, льдом уже схватывало грязь на тропе, и грязь будто засахаривалась, как варенье. и двумя осенями перед снегом я приходил на эту тропу – оставить глубокий след, чтобы на моих глазах затвердел он на всю зиму. и весной, когда снег стаял, я видел мои метки, ступал в старые следы, и стихи писались снова легко. зимой, конечно, этот кабинет мой пустовал: мороз не дает думать, писать можно только в тепле. а летом я знал все наперечет, все было гораздо пестрей, чем зимой, на этой волшебной тропе – стланик, и лиственницы, и кусты шиповника неизменно приводили какое-нибудь стихотворение, и если не вспоминались чужие стихи подходящего настроения, то бормотались свои, которые я, вернувшись в избу, записывал. а на третье лето по моей тропе человек. меня в то время не было дома, я не знаю, был ли это какой-нибудь странствующий геолог, или пеший горный почтальон, или охотник – человек оставил следы тяжелых сапог. с той поры на этой тропе стихи не писались. чужой след был оставлен весной, и за все лето я не написал на этой тропе ни строчки. а к зиме меня перевели в другое место, да я и не жалел – тропа была безнадежно испорчена.
