Я молча выпрыгнул из саней и вошёл в церковь, слабо освещённую двумя или тремя свечами.
Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником.
Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть.
Синие листы бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были исписаны странным подчерком.
Лизавета Ивановна испугалась, сама не знаю чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым.
Я переплыл его два раза и, вдруг почувствовав головокружение и тошноту, едва имел силу выйти на каменный край источника.
Испуганный Минский кинулся её подымать и, вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню и подошёл к нему, дрожа от гнева.
Возвратясь с гостями со псарного двора, Кирила Петрович сел ужинать и, тогда только не видя Дубровского, хватился о нём.
Я молча выпрыгнул из саней и вошёл в церковь, слабо освещённую двумя или тремя свечами.
Он поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником.
Малое число книг, найденных мною под шкафами и в кладовой, были вытвержены мною наизусть.
Синие листы бумаги, обыкновенно вплетаемые в календари, были исписаны странным подчерком.
Лизавета Ивановна испугалась, сама не знаю чего, и села в карету с трепетом неизъяснимым.
Я переплыл его два раза и, вдруг почувствовав головокружение и тошноту, едва имел силу выйти на каменный край источника.
Испуганный Минский кинулся её подымать и, вдруг увидя в дверях старого смотрителя, оставил Дуню и подошёл к нему, дрожа от гнева.
Возвратясь с гостями со псарного двора, Кирила Петрович сел ужинать и, тогда только не видя Дубровского, хватился о нём.