Вэпической поэме «новая земля» (1911 – 1923) колас философски осмыслил целую эпоху в жизни крестьянства на рубеже 19-20 ст. , подчеркнул его желание стать хозяином на собственной земле. характеры и богатство внутреннего мира героев поэмы раскрыты в реальном быту, в труде, в обрядах и традициях, во взаимоотношениях с другими людьми. основные герои поэмы – прототипы родных якуба коласа: отца, матери, дяди, братьев и сестёр, а также односельчан. поэму “новая земля” якуб колас начал писать ещё в 1910 году, находясь в минской тюрьме, где отбывал наказание за участие в революционной работе среди крестьянства. в этом большом эпическом произведении поэтом философски осмыслена целая эпоха жизни крестьянства конца хіх – начала хх века. мастерски раскрыты характеры и внутренний мир героев через их быт, обряды, традиции, взаимоотношения. в трагической судьбе главного героя михася автор показывает судьбу безземельных крестьян, тщетно пытавшихся вырваться из-под гнёта помещиков и царских чиновников. в «новой земле» же каждая строка, каждое слово, а она написана в основном четырехстопным пушкинским ямбом, несут в себе исконное начало, психологию его носителей — людей полесских лесов и болот. в поэме ничего значительного не происходит. дана семья лесника, сам, жена, дети и брат, одинокий, отдавший всего себя детям брата, ее обыденные беды и радости, ее надежды и безнадежности. лесник михаил и брат его антось. самые памятные события — это как приходилось перебираться с одного места на другое, как антось по крестьянским ездил в вильно. а то все — лесничество, немногие люди, с кем приходилось иметь дело, кусок земли и угодий, на которых так преданно работалось. но в каждой неторопливой, подробной, обстоятельной строке раскрывается душа человеческая, с ее страстями, со смыслом этих, таких тревожных в таком, казалось бы, спокойном повествовании страстей. михаил вынужден из-за малоземелья пойти лесником к пану радзивилу. он только тем и живет, чтобы немного разбогатеть, купить земли и снова вернуться в свою крестьянскую стихию, извечную для его рода. иначе он не представляет себе самостоятельной жизни. и он, все больше ненавидя панскую неволю, в силу своего крестьянского норова добросовестно, даже ревностно служит: понимая тяжкое, бедственное положение таких же, как сам, он все же ловит их на порубках леса, бережет каждое деревце в чаще. он скрепя сердце смиряется и с тем, что панский переселяет его с обжитой и удобренной с таким трудом и тщанием земли на другое, неухоженное место. но мечта его — таким путем вырваться из помещичьих пут — оказывается несбыточной, иллюзорной. все сельские работы, во все времена года, опоэтизированы здесь коласом с такой материальной достоверностью, с такой любовью, и косьба, и молотьба, и пахота, что нельзя не вспомнить ту ярость трудовой радости, которая, помните ли, охватила волжских бродяг-грузчиков в одном из его ранних рассказов. и труд давал свои плоды.
война сформировала военное поколение поэтов. война стала их памятью, определила многие судьбы на целые десятилетия. сколько бы «мирных» стихов ни написал сергей орлов, он навсегда остался поэтом фронтового братства. он умер, а к нам еще шла книга его стихов «костры», которая со всей очевидностью возвращала к началу к поэзии боевого мужества. как бы далеко ни ушел к новым темам александр межиров, он по-прежнему числится среди поэтов «той войны». м. луконин, с. наровчатов, д. самойлов, к. ваншенкин, е. винокуров, сколь бы ни различны были их пути, — всегда есть объединяющая их формула — поэты великой отечественной.
и опять, кого ни назови из поэтов «той войны», они решают для себя эти вопросы, акцентируют свою точку зрения, более того, свою форму, а порою и формулу этих отношений.
стих слуцкого действительно напитан прозой. он — поэт «от мира сего». но, утверждая это, мы находимся на уровне типологического суждения. «прозаизмы», «прозаизация» — понятия общие. и то, как на практике слуцкий вводит в своя стихи «качества прозы», решительно отличает его от других поэтов, тяготеющих к прозе, скажем, от твардовского или от ваншенкина.
вообще колебания в прозаизации стиха велики и неоднозначны. можно даже утверждать, что тот же твардовский, согласившись учитывать в поэзии опыт пушкинской или лермонтовской прозы, использовал бы его иначе, чем слуцкий. а «информативность» стиха твардовского, в котором почти непременно что-то «должно происходить», совсем не то же самое, что сгущенная фактологическая информативность у слуцкого.
короче говоря, «общее место», типологический принцип при конкретной реализации выглядит нередко чем-то особенным, резко индивидуальным. и если твардовский в своей лирике глубокий аналитик, то слуцкий — тоже аналитик, но совсем в другом смысле. у всякого анализа есть установка, и от этой установки зависит как ход самого анализа, так и его результат. анализ вообще — без цели и смысла — так же не конструктивен, как и разрушение вещи, чтобы посмотреть, что внутри.
слуцкий часто высказывал свои эстетические взгляды. одно из его стихотворений так и называется «метод». «мир — пишет слуцкий, — никогда не посещался мной». главное — факты, которые «накоплялись и сцеплялись». но и факты он отказывается выстраивать в системы и концепций:
что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не .
не геолог я — промысловик.
обобщать я вовсе не привык.
, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик!
малое знаточество свое не сменяю на вранье.
в этой декларации есть полемическое преувеличение, эпатаж, колючая усмешка. но она исполнена серьезности. «просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю». излагать с неукоснительной верностью факты: «ежели увижу — опишу то, что вижу, так, как вижу. то, что не увижу, — опущу. домалевыванья ненавижу».
подобного рода заявлений у слуцкого десятки. они варьируются, но бьют в одну точку: «воспоминания — позолота, а память — свиная кожа. воспоминания оботрутся, а память остается. остается память » она — чуть ли не материальна. «люблю донашивать старье», — пишет слуцкий и сравнивает с этим старьем память: «память, по ее законам, мы на плечах носить должны». она — обязательна, от нее нельзя уклониться, отвернуться, сбросить: «не обходи необходимости, ведь все равно не обойти».
ощущения слишком локальны, слишком ограничены. они не определяют человека и его деятельности. есть более мощный двигатель, есть то, что «на развилке дорог почему-то толкало не влево, а вправо, или влево, не вправо, дух».
что же это на самом деле? неужели заурядный натурализм, схематика, статистика! внешне похоже, на самом деле — далеко не так. выстроим в один ряд определения этого нового ощущения — «провидение», «радар», «понимает», «умные», «мудрые». каждое из этих слов включает аналитический интеллектуальный момент.
миром правит ритм, идет ли речь о природе, человеческом теле, обществе. везде своя последовательность, мера, возможность точного числового измерения. если говорить окончательный итог — есть непререкаемые законы. то же и в поэзии. ей присущ ритм в его четком материальном выражении. ритм поэзии строго согласуется с ритмом жизни. законы жизни можно выразить языком поэта. отсюда стремление к точности, аналитичности, формуле, к слову, максимально приближенному к реальной жизненной ситуации, — слову голому, «естественному», метко соотнесенному с вещью, событием или фактом.
точно уловленный словом кусок жизни уже поэтичен, потому что не может не подчиняться определенному ритму, жизненному закону. он таким образом входит в «сцепление» с потоком бытия, где уже перестает быть частностью.
война сформировала военное поколение поэтов. война стала их памятью, определила многие судьбы на целые десятилетия. сколько бы «мирных» стихов ни написал сергей орлов, он навсегда остался поэтом фронтового братства. он умер, а к нам еще шла книга его стихов «костры», которая со всей очевидностью возвращала к началу к поэзии боевого мужества. как бы далеко ни ушел к новым темам александр межиров, он по-прежнему числится среди поэтов «той войны». м. луконин, с. наровчатов, д. самойлов, к. ваншенкин, е. винокуров, сколь бы ни различны были их пути, — всегда есть объединяющая их формула — поэты великой отечественной.
и опять, кого ни назови из поэтов «той войны», они решают для себя эти вопросы, акцентируют свою точку зрения, более того, свою форму, а порою и формулу этих отношений.
стих слуцкого действительно напитан прозой. он — поэт «от мира сего». но, утверждая это, мы находимся на уровне типологического суждения. «прозаизмы», «прозаизация» — понятия общие. и то, как на практике слуцкий вводит в своя стихи «качества прозы», решительно отличает его от других поэтов, тяготеющих к прозе, скажем, от твардовского или от ваншенкина.
вообще колебания в прозаизации стиха велики и неоднозначны. можно даже утверждать, что тот же твардовский, согласившись учитывать в поэзии опыт пушкинской или лермонтовской прозы, использовал бы его иначе, чем слуцкий. а «информативность» стиха твардовского, в котором почти непременно что-то «должно происходить», совсем не то же самое, что сгущенная фактологическая информативность у слуцкого.
короче говоря, «общее место», типологический принцип при конкретной реализации выглядит нередко чем-то особенным, резко индивидуальным. и если твардовский в своей лирике глубокий аналитик, то слуцкий — тоже аналитик, но совсем в другом смысле. у всякого анализа есть установка, и от этой установки зависит как ход самого анализа, так и его результат. анализ вообще — без цели и смысла — так же не конструктивен, как и разрушение вещи, чтобы посмотреть, что внутри.
слуцкий часто высказывал свои эстетические взгляды. одно из его стихотворений так и называется «метод». «мир — пишет слуцкий, — никогда не посещался мной». главное — факты, которые «накоплялись и сцеплялись». но и факты он отказывается выстраивать в системы и концепций:
что там ни толкуй ученый олух, я анатом, а не .
не геолог я — промысловик.
обобщать я вовсе не привык.
, натуралист, эмпирик, а не беспардонный лирик!
малое знаточество свое не сменяю на вранье.
в этой декларации есть полемическое преувеличение, эпатаж, колючая усмешка. но она исполнена серьезности. «просто думаю, отнюдь не мыслю, и подсчитываю, а не числю». излагать с неукоснительной верностью факты: «ежели увижу — опишу то, что вижу, так, как вижу. то, что не увижу, — опущу. домалевыванья ненавижу».
подобного рода заявлений у слуцкого десятки. они варьируются, но бьют в одну точку: «воспоминания — позолота, а память — свиная кожа. воспоминания оботрутся, а память остается. остается память » она — чуть ли не материальна. «люблю донашивать старье», — пишет слуцкий и сравнивает с этим старьем память: «память, по ее законам, мы на плечах носить должны». она — обязательна, от нее нельзя уклониться, отвернуться, сбросить: «не обходи необходимости, ведь все равно не обойти».
ощущения слишком локальны, слишком ограничены. они не определяют человека и его деятельности. есть более мощный двигатель, есть то, что «на развилке дорог почему-то толкало не влево, а вправо, или влево, не вправо, дух».
что же это на самом деле? неужели заурядный натурализм, схематика, статистика! внешне похоже, на самом деле — далеко не так. выстроим в один ряд определения этого нового ощущения — «провидение», «радар», «понимает», «умные», «мудрые». каждое из этих слов включает аналитический интеллектуальный момент.
миром правит ритм, идет ли речь о природе, человеческом теле, обществе. везде своя последовательность, мера, возможность точного числового измерения. если говорить окончательный итог — есть непререкаемые законы. то же и в поэзии. ей присущ ритм в его четком материальном выражении. ритм поэзии строго согласуется с ритмом жизни. законы жизни можно выразить языком поэта. отсюда стремление к точности, аналитичности, формуле, к слову, максимально приближенному к реальной жизненной ситуации, — слову голому, «естественному», метко соотнесенному с вещью, событием или фактом.
точно уловленный словом кусок жизни уже поэтичен, потому что не может не подчиняться определенному ритму, жизненному закону. он таким образом входит в «сцепление» с потоком бытия, где уже перестает быть частностью.