События происходят летом 1933 года, когда в небольших поселках стали появляться «те, кого уже не считали людьми». Это были раскулаченные зажиточные крестьяне, «куркули», сосланные в Сибирь, но так и не добравшиеся до места назначения.
От страшного голода одни из них походили на «скелеты с огромными, кротко горящими глазами», другие – до того раздуты, что, казалось, «вот-вот лопнет посиневшая от натяжения кожа». Брошенные на произвол судьбы, они тихо умирали в небольшом скверике на глазах у жителей поселка. Милиционер Ваня Душной следил за тем, чтобы они «не расползались из скверика — ни на перрон, ни на пути».
Взрослые старались обходить это страшное место стороной, но детей невозможно было удержать от их «зверушечьего любопытства». Со страхом, жалостью и брезгливостью они наблюдали за мученической смертью куркулей. Начальник станции, глядя на этих детей, не понимал, какими же людьми они вырастут, если уже сейчас «любуются смертью».
Рассказчик удивляется, как он, будучи добрым, впечатлительным мальчишкой, «не заболел, не сошел с ума» при виде людей, умирающих от голода. Но тому есть объяснение – он уже успел «как-то попривыкнуть, обмозолиться» к человеческим страданиям. Будучи сыном ответственного служащего, он не знал, что такое голод, но его окружали люди, готовые ради куска хлеба на немыслимые унижения.
Худых истощенных людей в поселке звали «шкилетниками, больных водянкой — слонами». Однажды Володя стал «свидетелем нечаянного разговора Дыбакова с одним шкилетником». Наткнувшись на лежащего в пыли умирающего, Дыбаков «хотел было уже обогнуть случайные мощи», но тот перед смертью решил поговорить с начальником. Он никак не мог понять, за что его обрекли на погибель – «Неужель всерьез за то, что две лошади имел?», на что получил холодный утвердительный ответ.
Увиденные картины лишали Володю аппетита, и он, в отличие от младшего брата, стал плохо есть – «под горло подкатывала тошнота», чем очень злил мать. Его душа не ведала покоя – мальчику было жаль людей, вынужденных есть кору с деревьев, но он понимал, что это куркули, враги народа, и не достойны жалости.
По утрам в привокзальный березняк ездил конюх Абрам «собирать падалицу» – мертвых куркулей. Живых он не трогал, а трупы складывал «в телегу, как дровяные чурки». Затем начиналась обыденная поселковая жизнь.
Володе очень тяжело осознавать, что он один из немногих, кто не голодает. Мальчик принял решение делиться едой с «самым, самым голодным, даже если он враг». Для этого достаточно пойти в березовый скверик и протянуть руку с хлебом – там уж точно не ошибешься. Но он понимал, что нужно действовать украдкой, тайком ото всех.
Володе удалось незаметно от матери спрятать еду, которую он не доел во время обеда. Налетев «на одного из шатающихся по поселку слонов», Володя протянул ему остатки обеда и пообещал на следующий день принести еще. Мальчик был счастлив от того, что человеку прожить еще один день.
Первая симфония создавалась Чайковским весной и летом 1866 года. В музыке этого сочинения отразились впечатления композитора от русской природы, которую он очень любил; воспоминания детских лет о зимней дороге из далекого уральского городка Воткинска в Петербург, куда родители везли его учиться; картины веселых масленичных гуляний.
Сочинение симфонии шло с трудом. Окончив весной Петербургскую консерваторию, Чайковский был тут же приглашен Николаем Рубинштейном, основателем Московской консерватории, в число ее профессоров. Занятий с учениками было много, они отнимали почти все дневное время, так что для сочинения оставалась лишь ночь. Композитор не любил работать по ночам, да и хрупкое здоровье ему этого не позволяло. Острое переутомление вскоре привело к нервному расстройству. Однако в сентябре Чайковский все же закончил симфонию и отдал ее на суд своих бывших учителей — профессоров Петербургской консерватории А. Рубинштейна и Н. Зарембы. Они сурово раскритиковали первый симфонический опус своего выпускника и отказались включить его в программы концертов Русского музыкального общества, на что Чайковский рассчитывал.
Вернувшись из Петербурга, композитор принялся за переработку симфонии. Вторая редакция была завершена в ноябре, но тоже одобрения не получила. Премьера откладывалась на неопределенное время. Чайковский сумел только организовать исполнение двух средних частей в Москве и Петербурге, но оно почти незамеченным. Лишь один оставшийся неизвестным критик (он подписался инициалами А. Д., которые исследователям расшифровать не удалось — по-видимому это был не музыкант, а любитель) написал: «Мы не знаем, чему приписать эту холодность (с которой были приняты исполненные отрывки. — Л. М.), потому что симфония имеет несомненные достоинства. Она в высшей степени мелодична и превосходно инструментована: особенно нам понравилось адажио: оно все составлено из одной темы, чисто русского характера, в которой так и слышится мотив русской песни, захватывающей душу. Несмотря на это, тема совершенно оригинальна». Отзыв удивительно чуткий, несмотря на допущенную неточность — в адажио две, хотя и близко родственные по характеру темы — остался единственным. Профессионалов показанная музыка не привлекла.
Премьера симфонии в полном виде состоялась только 3 (15) февраля 1868 года в Москве, в восьмом симфоническом собрании РМО под управлением Н. Г. Рубинштейна. Но это исполнение оказалось единственным. На него критика также не сочла нужным отреагировать. Симфония больше не исполнялась, казалось, о ней было забыто.
Через несколько лет, после поездки в Италию в 1874 году, композитор еще раз пересмотрел симфонию: сократил некоторые длинноты, изменил оркестровку. В этой окончательной редакции симфония была издана и исполнена еще через девять лет — в 1883 году в Москве под управлением М. Эрмансдерфера, немецкого дирижера, работавшего в 80-х годах в Москве. Только тогда ее наконец оценили. «Вот это настоящая русская симфония, — писал рецензент. — В каждом такте ее чувствуется, что ее мог написать только русский человек. В выработанную на чужбине форму композитор влагает чисто русское содержание». Но еще три года, когда первый симфонический опыт давно уже композитора прозвучал и в Петербурге. С тех пор она прочно закрепилась в концертном репертуаре
Объяснение:
События происходят летом 1933 года, когда в небольших поселках стали появляться «те, кого уже не считали людьми». Это были раскулаченные зажиточные крестьяне, «куркули», сосланные в Сибирь, но так и не добравшиеся до места назначения.
От страшного голода одни из них походили на «скелеты с огромными, кротко горящими глазами», другие – до того раздуты, что, казалось, «вот-вот лопнет посиневшая от натяжения кожа». Брошенные на произвол судьбы, они тихо умирали в небольшом скверике на глазах у жителей поселка. Милиционер Ваня Душной следил за тем, чтобы они «не расползались из скверика — ни на перрон, ни на пути».
Взрослые старались обходить это страшное место стороной, но детей невозможно было удержать от их «зверушечьего любопытства». Со страхом, жалостью и брезгливостью они наблюдали за мученической смертью куркулей. Начальник станции, глядя на этих детей, не понимал, какими же людьми они вырастут, если уже сейчас «любуются смертью».
Рассказчик удивляется, как он, будучи добрым, впечатлительным мальчишкой, «не заболел, не сошел с ума» при виде людей, умирающих от голода. Но тому есть объяснение – он уже успел «как-то попривыкнуть, обмозолиться» к человеческим страданиям. Будучи сыном ответственного служащего, он не знал, что такое голод, но его окружали люди, готовые ради куска хлеба на немыслимые унижения.
Худых истощенных людей в поселке звали «шкилетниками, больных водянкой — слонами». Однажды Володя стал «свидетелем нечаянного разговора Дыбакова с одним шкилетником». Наткнувшись на лежащего в пыли умирающего, Дыбаков «хотел было уже обогнуть случайные мощи», но тот перед смертью решил поговорить с начальником. Он никак не мог понять, за что его обрекли на погибель – «Неужель всерьез за то, что две лошади имел?», на что получил холодный утвердительный ответ.
Увиденные картины лишали Володю аппетита, и он, в отличие от младшего брата, стал плохо есть – «под горло подкатывала тошнота», чем очень злил мать. Его душа не ведала покоя – мальчику было жаль людей, вынужденных есть кору с деревьев, но он понимал, что это куркули, враги народа, и не достойны жалости.
По утрам в привокзальный березняк ездил конюх Абрам «собирать падалицу» – мертвых куркулей. Живых он не трогал, а трупы складывал «в телегу, как дровяные чурки». Затем начиналась обыденная поселковая жизнь.
Володе очень тяжело осознавать, что он один из немногих, кто не голодает. Мальчик принял решение делиться едой с «самым, самым голодным, даже если он враг». Для этого достаточно пойти в березовый скверик и протянуть руку с хлебом – там уж точно не ошибешься. Но он понимал, что нужно действовать украдкой, тайком ото всех.
Володе удалось незаметно от матери спрятать еду, которую он не доел во время обеда. Налетев «на одного из шатающихся по поселку слонов», Володя протянул ему остатки обеда и пообещал на следующий день принести еще. Мальчик был счастлив от того, что человеку прожить еще один день.
Первая симфония создавалась Чайковским весной и летом 1866 года. В музыке этого сочинения отразились впечатления композитора от русской природы, которую он очень любил; воспоминания детских лет о зимней дороге из далекого уральского городка Воткинска в Петербург, куда родители везли его учиться; картины веселых масленичных гуляний.
Сочинение симфонии шло с трудом. Окончив весной Петербургскую консерваторию, Чайковский был тут же приглашен Николаем Рубинштейном, основателем Московской консерватории, в число ее профессоров. Занятий с учениками было много, они отнимали почти все дневное время, так что для сочинения оставалась лишь ночь. Композитор не любил работать по ночам, да и хрупкое здоровье ему этого не позволяло. Острое переутомление вскоре привело к нервному расстройству. Однако в сентябре Чайковский все же закончил симфонию и отдал ее на суд своих бывших учителей — профессоров Петербургской консерватории А. Рубинштейна и Н. Зарембы. Они сурово раскритиковали первый симфонический опус своего выпускника и отказались включить его в программы концертов Русского музыкального общества, на что Чайковский рассчитывал.
Вернувшись из Петербурга, композитор принялся за переработку симфонии. Вторая редакция была завершена в ноябре, но тоже одобрения не получила. Премьера откладывалась на неопределенное время. Чайковский сумел только организовать исполнение двух средних частей в Москве и Петербурге, но оно почти незамеченным. Лишь один оставшийся неизвестным критик (он подписался инициалами А. Д., которые исследователям расшифровать не удалось — по-видимому это был не музыкант, а любитель) написал: «Мы не знаем, чему приписать эту холодность (с которой были приняты исполненные отрывки. — Л. М.), потому что симфония имеет несомненные достоинства. Она в высшей степени мелодична и превосходно инструментована: особенно нам понравилось адажио: оно все составлено из одной темы, чисто русского характера, в которой так и слышится мотив русской песни, захватывающей душу. Несмотря на это, тема совершенно оригинальна». Отзыв удивительно чуткий, несмотря на допущенную неточность — в адажио две, хотя и близко родственные по характеру темы — остался единственным. Профессионалов показанная музыка не привлекла.
Премьера симфонии в полном виде состоялась только 3 (15) февраля 1868 года в Москве, в восьмом симфоническом собрании РМО под управлением Н. Г. Рубинштейна. Но это исполнение оказалось единственным. На него критика также не сочла нужным отреагировать. Симфония больше не исполнялась, казалось, о ней было забыто.
Через несколько лет, после поездки в Италию в 1874 году, композитор еще раз пересмотрел симфонию: сократил некоторые длинноты, изменил оркестровку. В этой окончательной редакции симфония была издана и исполнена еще через девять лет — в 1883 году в Москве под управлением М. Эрмансдерфера, немецкого дирижера, работавшего в 80-х годах в Москве. Только тогда ее наконец оценили. «Вот это настоящая русская симфония, — писал рецензент. — В каждом такте ее чувствуется, что ее мог написать только русский человек. В выработанную на чужбине форму композитор влагает чисто русское содержание». Но еще три года, когда первый симфонический опыт давно уже композитора прозвучал и в Петербурге. С тех пор она прочно закрепилась в концертном репертуаре