Героям рассказа чуждо сострадание: никому не было дела до того, как и чем жила собака, как она выживала. «Когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице, – ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали». Такое «общение» породило страх и злобу. «Только один раз ее и приласкали». Сначала мы верим и радуемся за собаку, но потом понимаем, что в словах скрыта горькая ирония. Пьяный мужик, который «всех любил и всех жалел» в этот момент и собаку, дал ей временное имя «Жучка», хотел приласкать, но настроение быстро изменилось: он вспомнил «все обиды, нанесенные ему добрыми людьми», и ударил ластящуюся к нему, поверившую ему собачонку. Жучка не умела ластиться, она только ложилась перед человеком на спину. «Лежачего не бьют», но почему-то именно в таком беззащитном положении собаке, да и человеку, больше всего достается. «С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и… пыталась укусить…» (Впрочем, пьяница обращался так не только с животным: вернувшись домой, он избил жену и порвал платок, который ей подарил).
Собаку смогли приручить дачники, и вновь она оказалась беззащитной перед людьми: «Кусака замерла от страха и бес ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу». «Добрые» люди, приехавшие на дачу, сначала хотели ее пристрелить, потом приручили. Только приручить и бросить – еще более жестоко. Леле было «ж-а-алко» бросать собачку, пока ей не пообещали взять породистого щенка, и она уехала уже без сожаления. На ее глазах люди издевались над местным юродивым, который огрызался, вызывая хохот, но эта сцена ничего не вызвала в ее душе, кроме скуки.
Дачники уехали, собака вновь потеряла имя, и для нее наступила ночь отчаяния: «Собака выла – ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу». Не об отношениях между людьми и собакой говорит автор, а о людях.
Героям рассказа чуждо сострадание: никому не было дела до того, как и чем жила собака, как она выживала. «Когда, гонимая голодом или инстинктивною потребностью в общении, она показывалась на улице, – ребята бросали в нее камнями и палками, взрослые весело улюлюкали и страшно, пронзительно свистали». Такое «общение» породило страх и злобу. «Только один раз ее и приласкали». Сначала мы верим и радуемся за собаку, но потом понимаем, что в словах скрыта горькая ирония. Пьяный мужик, который «всех любил и всех жалел» в этот момент и собаку, дал ей временное имя «Жучка», хотел приласкать, но настроение быстро изменилось: он вспомнил «все обиды, нанесенные ему добрыми людьми», и ударил ластящуюся к нему, поверившую ему собачонку. Жучка не умела ластиться, она только ложилась перед человеком на спину. «Лежачего не бьют», но почему-то именно в таком беззащитном положении собаке, да и человеку, больше всего достается. «С тех пор собака не доверяла людям, которые хотели ее приласкать, и… пыталась укусить…» (Впрочем, пьяница обращался так не только с животным: вернувшись домой, он избил жену и порвал платок, который ей подарил).
Собаку смогли приручить дачники, и вновь она оказалась беззащитной перед людьми: «Кусака замерла от страха и бес ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу». «Добрые» люди, приехавшие на дачу, сначала хотели ее пристрелить, потом приручили. Только приручить и бросить – еще более жестоко. Леле было «ж-а-алко» бросать собачку, пока ей не пообещали взять породистого щенка, и она уехала уже без сожаления. На ее глазах люди издевались над местным юродивым, который огрызался, вызывая хохот, но эта сцена ничего не вызвала в ее душе, кроме скуки.
Дачники уехали, собака вновь потеряла имя, и для нее наступила ночь отчаяния: «Собака выла – ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу». Не об отношениях между людьми и собакой говорит автор, а о людях.
Собаку смогли приручить дачники, и вновь она оказалась беззащитной перед людьми: «Кусака замерла от страха и бес ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу». «Добрые» люди, приехавшие на дачу, сначала хотели ее пристрелить, потом приручили. Только приручить и бросить – еще более жестоко. Леле было «ж-а-алко» бросать собачку, пока ей не пообещали взять породистого щенка, и она уехала уже без сожаления. На ее глазах люди издевались над местным юродивым, который огрызался, вызывая хохот, но эта сцена ничего не вызвала в ее душе, кроме скуки.
Дачники уехали, собака вновь потеряла имя, и для нее наступила ночь отчаяния: «Собака выла – ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу». Не об отношениях между людьми и собакой говорит автор, а о людях.
Собаку смогли приручить дачники, и вновь она оказалась беззащитной перед людьми: «Кусака замерла от страха и бес ожидания: она знала, что, если теперь кто-нибудь ударит ее, она уже не в силах будет впиться в тело обидчика своими острыми зубами: у нее отняли ее непримиримую злобу». «Добрые» люди, приехавшие на дачу, сначала хотели ее пристрелить, потом приручили. Только приручить и бросить – еще более жестоко. Леле было «ж-а-алко» бросать собачку, пока ей не пообещали взять породистого щенка, и она уехала уже без сожаления. На ее глазах люди издевались над местным юродивым, который огрызался, вызывая хохот, но эта сцена ничего не вызвала в ее душе, кроме скуки.
Дачники уехали, собака вновь потеряла имя, и для нее наступила ночь отчаяния: «Собака выла – ровно, настойчиво и безнадежно спокойно. И тому, кто слышал этот вой, казалось, что это стонет и рвется к свету сама беспросветно-темная ночь, и хотелось в тепло, к яркому огню, к любящему женскому сердцу». Не об отношениях между людьми и собакой говорит автор, а о людях.