По серому насту сани идут легко, словно под парусом. Ямщик, укутанный в тяжёлый тулуп, понукает лошадей, через плечо поглядывает на седока. Тот жмётся от холода, поднял воротник, сунул руки в рукава.5 Новая, с иголочки, мичманская форма греет плохо.
Ямщик тычет кнутовищем в небо, щурит серый холодный глаз под заледеневшей бровью, басит, утешая:
— Замолаживает…
— То есть как «замолаживает»? — мичман* смотрит недоуменно.
— Пасмурнеет, — коротко объясняет ямщик. — К теплу.
Мичман вытаскивает из глубокого кармана записную книжку, карандашик, долго дует на закоченевшие пальцы, выводит старательно:
«Замолаживать» — иначе пасмурнеть — в Новгородской губернии значит заволакиваться тучками, говоря о небе, клониться к ненастью».
Этот морозный мартовский день 1819 года оказался самым главным в жизни мичмана. На пути из Петербурга в Москву он принял решение, которое перевернуло его жизнь. Застывшими пальцами исписал мичман в книжке первую страничку.4 Из этой страницы после сорока лет упорной работы вырос знаменитый «Толковый словарь живого великорусского языка». А мичманом, который посвятил жизнь его составлению, был Владимир Иванович Даль.
Собственно говоря, я за народ и не ратую.
Ты можешь верой и правдой служить людям, но найдется все равно среди них обиженный тобой человек, который сведет все твои благие дела на «нет». Поэтому я не хочу говорить, что служила народу.
30 лет отданы медицинской работе, я работала честно и самоотверженно, бескорыстно абсолютно. Дико, до сих пор дико думать даже о том, чтобы у больного можно было просить, а тем более, требовать деньги.
Я просто очень любила врачей. Меня жизнь сводила с ними не раз, и они у меня вызывали глубочайшую симпатию, уважение и восхищение.
И хотя мои лежали совсем в другой области - у меня была склонность к языкам и литературе - считая, что это слишком легкий путь и что пользу надо приносить реально делами, а не словами, я билась несколько лет, пытаясь поступить в медицинский. Дважды у меня имелась возможность это сделать, но я не сумела этой возможностью воспользоваться. Не суть важно. Представилась возможность пойти в медсестры, и я ею воспользовалась. В Тюмени работала в детском доме, училась на вечерних курсах медсестер-воспитателей для яслей, ходила на подготовительные курсы в медицинский институт, рано утром на занятия каратэ в военно-патриотический клуб, вечером на эсперанто. Все это давалось без особого труда, но уставала, конечно. Не хватало времени на домашние дела.
В училище я была серой мышью, по моему мнению, и сидела почти в последнем ряду с одной только мыслью - не ударить лицом в грязь. Все кругом русские, я нацменка. Хотя мне на это тогда никто не пенял. Отвечала с заминками и паузами от волнения и неуверенности в себе. И когда преподаватели начали делать большие глаза и хвалить меня, ставя в пример другим, я даже не понимала, как они разглядели, что я как они говорили.
Училище я закончила с отличием. Это было не трудно.
Со мной училась русская девчонка, с которой мы потом подружились. Света. Она меня спрашивала: «Как ты умудряешься это делать? Сидишь такая тихая, незаметная, но когда тебя нет, в классе просто пусто, а когда ты появляешься, будто сразу все пространство становится заполненным». Для меня, конечно, эти слова были высшей похвалой!
В детском доме, где я работала, меня после окончания курсов перевели из нянечки в воспитатели.
В самом начале, когда я только устроилась нянечкой, было очень трудно работать с сиротами. У меня постоянно стоял ком в горле, когда я смотрела на них. Вечерами я думала о том, что у этих детей нет мамы, которая их уложит, обнимет, приласкает перед сном и пыталась им эту ласку возместить, подсаживалась к каждому, гладила по головкам, говорила ласковые слова. И каждый из 33 трех детей не засыпал и ждал, пока я подойду.
В моей группе были 3-4х летние дети, переведенные из тюменского дома малютки. Очень запущенные в смысле ухода, с болячками. Но в глазах у них было столько взрослого понимания своей участи, они были грустными и задумчивыми. Коллектив в детском доме был замечательный, обеспечение отменное, скоро их откормили, они стали ухоженными и упитанными.
Но в самом начале моего прихода случилось ЧП. Была одна воспитательница, хотя воспитателем ее трудно назвать, которая явно не по назначению пришла сюда работать. Она грубо обращалась с детьми, и однажды я увидела, когда накрывала ребятишкам на стол, что она грубо пнула ребенка ногой. У меня потемнело в глазах. Я чуть не с кулаками кинулась на нее. На шум прибежала директор. Быстро, тут же вывела воспитательницу из группы, позвала ей замену, а меня пригласила в свой кабинет. Она умоляла меня не предавать этот случай огласке, а работница была тут же уволена.
А в следующий раз у нас случилась эпидемия гепатита. 8 групп у нас было. Каждый день у детей делали заборы крови. Требовалось строжайшее соблюдение санитарных норм, посуда замачивалась в хлорке, с хлоркой мылись полы, обрабатывались раковины, туалеты…и т.д. и т. п. Все переболели в детском доме, во всех группах, в моей группе не заболел ни один ребенок!
Меня устно похвалили, директор выразила благодарность, вызвав к себе кабинет, подчеркнула, что я добросовестная. На этом все закончилось. И только спустя много лет я, вспоминая эту историю, подумала, что ни письменно не отметили, хотя бы грамотой, ни премии не дали. Я тогда даже не знала ничего о премиях!
Мороз был такой, что руки чувствовали его даже в тёплых рукавицах. А лес вокруг как будто наступал на узкую ухабистую дорогу, по обе стороны которой шли глубокие канавы, заваленные снегом.
Много он видел дорог на своём шофёрском веку, но такой ещё не встречал. И как раз на ней приходилось работать, будто ты двужильный.
— И главное – груз надо доставлять вовремя. А как он себя чувствует, этот груз?
Большаков остановил машину, вылез из кабины и, тяжело приминая снег, пошёл к цистерне. Он влез на борт и при бледном свете зимнего полудня увидел, как по атласной от мороза стенке стекает непрерывная струйка.
Он стоял и смотрел на узкую струйку, которую ничем не остановить. Так мучиться в дороге, чтобы к тому же привезти пустую цистерну! Стоять долго и просто смотреть – этим делу не Он открыл ящик со своими инструментами, взял зубило, молоток, кусок мыла, которое было похоже на камень, и влез на борт. Бензин лился ему на руки. Он пропитывал насквозь рукавицы. Он просачивался сквозь рукава гимнастёрки. Он жёг ледяным огнём. Большаков сплёвывал, в безмолвном отчаянии разбивал шов и замазывал его мылом. Бензин перестал течь.
Вздохнув, он пошёл на своё место. Проехав километров десять, Большаков остановил машину и пошёл смотреть цистерну. Шов разошёлся снова, и струйка бензина бежала вдоль круглой стенки. Надо было начинать всё сначала. И снова гремело зубило, и снова бензин обжигал руки, и снова мыльная полоса наращивалась на края шва. Дорога была бесконечной.
Он уже не считал, сколько раз он слезал и забирался на борт машины, он уже перестал чувствовать боль от ожогов бензина, ему казалось, что всё это снится – дремучий лес, бесконечные сугробы, льющийся по рукам бензин.
Неожиданно за поворотом открылись пустынные пространства, огромные, неохватные. Дорога шла по льду. Теперь он вёл машину увереннее, радуясь тому, что лес кончился. Машина, подпрыгивая, шла и шла. А где-то внутри его, замёрзшего, жила непонятная радость: он твёрдо знал, что выдержал, груз был доставлен.
В землянке врач с удивлением посмотрел на его изуродованные руки, с которых облезала кожа, и спросил недоумевающе:
— Что это такое?
— Шов чеканил, товарищ доктор, — сказал шофёр, сжимая зубы от боли.
— А разве нельзя было остановиться в дороге? – спросил доктор. – Не маленький, сами понимаете, в такой мороз так залиться бензином!… — Остановиться было нельзя.
— Почему? Куда вы везли бензин?
— В Ленинград вёз, фронту.
— Так, — протянул доктор, — в Ленинград. Больше вопросов нет. Полечиться надо.
— Отчего не полечиться. До утра, конечно, полечусь, а утром – в дорогу. В бинтах ещё теплее вести машину, а боль уж мы как-нибудь в зубы зажмём.